Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

Только на примере приведенных выше рассуждений А. Проханова об особом русском смысле садизма и изуверства сталинского Гулага можно показать качественную разницу между патриотизмом А. Солженицына и нашим «красным патриотизмом». Весь «Архипелаг Гулаг» А. Солженицына посвящен доказательству того, что садистская жестокость Гулага не имеет оправдания и должна быть осуждена, проклята русским человеком. И здесь А. Солженицын, часто не осознавая этого, воспроизводит веховскую оценку преступлений большевизма и сталинизма. И Солженицын, как и веховцы, Иван Бунин, Федор Степун, настаивают, что Россия только тогда выздоровеет душой, когда она осудит моральное уродство большевизма. А хитрость «красного патриотизма» (она, кстати, характерна не только для А. Проханова, но и для Н. Михалкова) в том, что, поднимая садизм и изуверство сталинского Гулага до высот «русской драмы», «русской неизбежности», они лишают нас возможности дать оценку преступлениям сталинщины. Ведь за философией А. Проханова стоит не только героизация жертв сталинской жестокости, но и оправдание тех, кто воплощал эту жестокость в жизнь, оправдание тех, кто находил радость жизни в возможности мучить себе подобных.

Я не буду задавать А. Проханову, идейным противникам А. Солженицына вопросы, к которым подталкивает здравый смысл. Если стране так нужен был труд узников Гулага, то зачем было их мучить, истязать, морить не только голодом, но и холодом, зачем тогда надо было, как описывает А. Солженицын, гнать в степь, в палатки тысячи людей, зная, что они обречены, пополняя своими жертвами горы трупов. Далее. Не буду акцентировать внимание и на совсем непростом вопросе, к которому подталкивал А. Солженицына простой здравый смысл, не связывавший жестко русскость с советскостью. И действительно, имеет какой-либо национальный, тем более всечеловеческий смысл эта советская власть, если по-другому, без Гулага, без невиданной в истории человечества жестокости, насилия над собственным народом, она не могла себя сохранить? Факты говорят о том, что советский садизм, жажда истребления собственного народа, жажда «рьяно стрелять» в своих соотечественников давала о себе знать до того, как Гитлер пришел к власти, и появилось сознание неизбежности военного противостояния с гитлеровской Германией. Я уже не говорю о том, что сталинская коллективизация усилила страхи Гинденбурга, связанные с вполне возможным приходом к власти в Германии партии Тельмана КПГ, т. е. повторение уже на немецкой почве ужасов советизации. И Гитлер эти страхи весьма искусно использовал, «утверждая на переговорах с президентом Рейха в октябре 1932 года, что большевизация широких масс стремительно нарастает, и если его движение погибнет, то в Германии будет „18 миллионов марксистов“, в том числе, вероятно, от 14 до 15 миллионов коммунистов».

Восстановление смертной казни и начало движения советской власти к коммунизму совпали по времени. И уже в декабре 1932 года, как показывает А. Солженицын, «В это мирное время (ещё при Кирове…) в одних только ленинградских Крестах в декабре 1932 ожидало своей участи единовременно двести шестьдесят пять смертников… А, например, сидело там шесть колхозников из-под Царского Села, которые вот в чём провинились: после колхозного (их же руками!) покоса они прошли и сделали по кочкам подкос для своих коров. Все эти шесть мужиков не были помилованы ВЦИКом, приговор приведён в исполнение!»[67]

О чем это говорит, на чем настаивал в этой связи в своем «Архипелаге Гулаг» А. Солженицын? А именно о том, что поразительная жестокость и садизм советской системы был порожден не неизбежностью стимулировать дисциплину и жертвенность в труде узников Гулага накануне возможной войны, а самой природой советской системы. Системы, внедренной в жизнь при помощи беспрецедентного насилия, примером чему сталинская коллективизация, а потому не могущей жить без подавления при помощи страха какого-либо сопротивления этой противоестественной системе.