Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

И здесь во всем этом рассказе о страданиях и муках, выпавших на долю несчастного русского народа, он ставит вопрос, который, кстати, уже был до него поставлен Буниным в его «Днях окаянных» или Максимом Горьким в «Несвоевременных мыслях». Ведь вся проблема в том, что мучили, издевались над русскими не иностранцы, не завоеватели, а такие же русские люди. Что в этой жестокости от системы, от необходимости насытить все общество парами страха, без которых оно не могло существовать, а что от нашей русской души? Такой вопрос не мог поставить Ф. Достоевский в своих «Записках», ибо он не ставил под сомнение цивилизационные основы тогдашней российской власти. Откуда эта русская страсть мучить друг друга? Ведь все эти конвоиры и надзиратели, которые мучили пересыльных, заключенных, были совсем недавно, до того момента, как на них надели синие шинели, простые, обычные русские люди. В «Архипелаге Гулаг» А. Солженицын приводит множество примеров подобной жестокости. «Упал старик под мешком – комсомольцы-надсмотрщики пинают его ногами»[76]. «Двух расконвоированных девушек, пойманных на том, что они бегали к дружкам на мужскую колонну, охранник привязал к лошади и, сидя верхом, прогнал их по степи»[77]. И везде опасное для современной России напоминание о родстве жестокости НКВД с жестокостью гестаповцев. «Кто смеет проверить цензорш – сотрудниц КГБ? Они часто облегчали себе работу – сжигали часть писем, чтобы не проверять. А что твое письмо не дошло, – всегда можно свалить на почту. В Спасске послали как-то арестантов отремонтировать печь в цензуре, – те нашли там сотни неотправленных, но еще и не сожженных писем, – забыли цензоры поджечь… Эти цензорши МГБ, для своего удобства сжигавшие душу узников, – были ли они гуманнее тех эсэсовок, собиравших кожу и волосы убитых?»[78].

Иван Ильин в то время, когда А. Солженицын оказался в Гулаге во второй половине сороковых, сформулировал свое понимание подлинного русского патриотизма, который, с его точки зрения, должен был соединить любовь к России со способностью видеть слабые стороны своего народа, «честно и мужественно выговаривать их и неустанно бороться с ними». «Национальная гордость, – настаивал Иван Ильин, – не должна вырождаться в тупое самомнение и плоское самодовольство, она не должна внушать народу манию величия. Настоящий патриот учится на политических ошибках своего народа, на недостатках его характера и его культуры, на исторических крушениях и на неудачах его хозяйства. Именно потому, что он любит свою родину, он пристально и ответственно следит за тем, где и в чем народ не находится на надлежащей высоте…». И Иван Ильин, кстати, как и авторы сборника «Из глубины» (1918 год), верил (и здесь Федор Степун во многом повторяет их идеи), что рано или поздно русская душа проснется и осознает преступность и идей коммунизма, и созданного на ее основе общества, восстанет против абсурдности, изуверства, жестокости созданной большевиками политической и экономической системы, против ужаса самоубийства России. И ужас этого самоубийства России, писал Семен Франк, «…ужас этого зрелища усугублялся еще тем, что это есть не убийство, а самоубийство великого народа, что тлетворный дух разложения, которым зачумлена целая страна, был добровольно, в диком, слепом восторге самоуничтожения, привит и всем народным организмом»[79]. Но при всем этом Семен Франк здесь же, в знаменитой «De Profundis» говорит, что «если России суждено еще возродиться, – чудо, в которое, вопреки всему, мы хотим верить, более того, в которое мы обязаны верить, пока мы живы – то это возрождение может быть теперь лишь подлинным воскресением, восстанием из мертвых с новой душой к совсем иной, новой жизни. И первым условием этого возрождения должно быть полное, окончательное осознание как всей глубины нашего падения, так и его последних, подлинно-реальных духовных причин… Подобно утопающему, который еще старается вынырнуть, мы должны отрешиться от головокружительного, но одуряющего водного тумана и заставить себя понять, где мы и как и почему попали в эту бездну. А если даже нам действительно суждено погибнуть, то и тогда дух жизни влечет нас погибнуть не в сонном замирании жизни и воли, а с ясным сознание, передав векам и народам внятный, предостерегающий голос погибающего, и чистое, глубоко осознанное покаяние»[80].