Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

И, действительно, если вы посмотрите книгу В. В. Розанова «О легенде „Великий инквизитор“», написанной им еще в начале своих литературно-философских исследований, то вы увидите, что он ищет в Достоевском прежде всего то, что дало бы ему, Розанову лично, возможность укрепить свою собственную веру в духовное призвание русского народа, в том, что он, русский народ, сохранил в своей душе жажду духовной красоты. И Федор Достоевский действительно верил, что «царство мысли и света наступит в России». На полях страницы своего текста Василий Розанов выделяет слова Федора Достоевского: «Никогда народ, называя преступника несчастным, не переставал его считать за преступника! И не было бы у нас сильней беды, – продолжал Федор Достоевский, – как если бы сам народ согласился с преступником и ответил ему: „Нет, не виновен, ибо нет преступления“»[128]. «…идеалы в народе есть и сильные, – писал Ф. Достоевский, – а ведь это главное: переменятся обстоятельства, улучшится дело, и разврат, может быть, и соскочет с народа, а светлые, то начала, все-таки в нем останутся незыблемее и святеннее, чем когда-либо прежде»[129].

Правда, надо быть справедливым, и об этом нельзя забывать. Все же Россия, как и позже, спустя 30 лет, страны Восточной Европы, как могла, сопротивлялась насильственной атеизации, как могла, защищала свою церковь и веру. Николай Бердяев, как всегда, оптимист, даже в русской катастрофе 1917 года искавший какой-то смысл, верил, что несмотря ни на что «революция» даже в религиозном отношении «будет иметь положительные результаты». Правда, с его точки зрения, это могло произойти тогда, когда в России умрет большевизм и большевистская система, когда произойдет «внутреннее очищение русских от коммунизма», когда наступит «катарсис системы». С его точки зрения, смерть коммунизма неизбежно приведет к возрождению православия в России. Народ, русский народ, считал Бердяев, тогда, после смерти коммунизма, легко преодолеет «негативные последствия антирелигиозной и антихристианской большевистской революции». И основанием этой веры, считал Николай Бердяев, является тот факт, что гонения на христианство вызвала жертвоспособность православных священников, «православное углубление» у какой-то части населения. И свидетельств тому было много: «русские православные священники в лучшей своей части остались верны святыне, мужественно защищали православие, мужественно шли на расстрел». И даже «интеллигенция, – пишет Николай Бердяев, – которая столетия была враждебна вере и проповедовала атеизм, который привел к революции, начинает обращаться к религии»[130].

Мы до сих пор, даже после распада СССР, боимся всей правды о жизни, настроениях, судьбе русских людей, оказавшихся во время войны под германской или румынской оккупацией. Но правда состоит в том, что при всех зверствах оккупационных властей в это время несоветской жизни населению были возвращены церкви, храмы, была восстановлена религиозная жизнь. Меня мама крестила уже когда мне было полгода, в феврале 1942 года в старой церкви на Французском бульваре у завода шампанских вин. И только несколько лет назад эта еще дореволюционная церковь была восстановлена. Моя мама, комсомолка Людмила, стала воцерковленной женщиной именно во время оккупации. Другое дело, что уже к началу 1950-х от церковной жизни, возрожденной во время оккупации, в Одессе мало что осталось. Академик Филатов, сам верующий человек, предпринял неимоверные усилия, чтобы сохранить церковь на Втором кладбище. Остались верны своей воцерковленности прежде всего одесситы-поляки. В их все время действовавшем костеле недалеко от Дерибасовской во время воскресных служб было, как я помню, очень много людей. Моя православная мама, все время занятая добыванием хлеба насущного, когда мы вернулись с ней в СССР в 1949 году, отдавала меня рано утром по воскресеньям своей тете-католичке (в молодости она была католической монахиней), и мы вместе, через всю Одессу, ехали на службу в ее католический костел. И ничего страшного в этом моя мама не видела: она хотела сохранить во мне привычную воцерковленность моего детства. И я, мальчик, не видел разницы между богом, о котором говорил православный священник в православном храме в Бухаресте, и о котором говорил ксендз в костеле в Одессе. Но сейчас, уже в старости, моя душа намного лучше работает в какой-нибудь старой, намоленной православной церкви. В августе 2019 года посетил в Польше иезуитский костел в Варшаве на Старувке и уже ощутил в нем что-то чужое.

Но все же сам тот факт, что большевистской власти не составило труда снова, в течении нескольких лет после войны, покончить с произошедшим во время оккупации возрождением церковной жизни дает основания говорить, что все же корни этой русской веры в бога не были глубокими.