Почта с восточного побережья

— И-и, о душе не говори, молодка! Давай хоть бы хозяйство на двоих делить не будем.

— Тут все до нас с вами поделили…

— А ты не ропщи. Что тебе-то? Совет, да любовь, да батюшкин кров!

Полина хлюпнула носом и пошла к себе в горницу, по дороге слезы у нее побежали градом, ручейком, ручьем. Как хорошо плакалось!

Сидя на лежанке, упершись обеими ногами в богатырскую свою кровать и подставив под подбородок кулачки, Полина, не мигая, смотрела в украшенную полотенцами деревянную стену, и свадебные алые петухи расплывались у нее перед глазами, а слезы текли так опустошающе, словно вместе с ними уходила из тела душа.

«Ах, видно, день сегодня такой, чтоб наплакаться как следует… Ах, пусть льются… Жалеть нечего… Потом легко мне будет… Легче… Лучше…»

Причитала Полина потихоньку, чтобы не мешать себе слушать собственный голос, чтобы жалостней выходило. А себя Полина жалела. Давно жалела, можно сказать — всю жизнь.

Четыре года назад, когда она работала библиотекарем в пионерском лагере, она впервые поняла, какой красивой может быть жизнь.

Их текстильная фабрика свой пионерский лагерь размещала за городом, в зелени парка над рекою, в сухом деревянном двухэтажном доме с вычурными балкончиками и карнизами, где было множество больших и малых комнат, где был большой зал для линеек в дождливую погоду и где по соседству в бывшей барской усадьбе находились фабричные подшефные — госплемхоз «Конь революции». Вот из этого-то госплемхоза пионеры и приволокли на торжественную линейку, посвященную началу борьбы с сорняками, широкоплечего розовощекого красного командира в белой рубашке с галстуком, чистом френче с крылышками в петлицах, галифе, в пилотке с лучезарным авиационным кантом, с висячим, на цепочке, значком ворошиловского стрелка.

Командир ломающимся тенорком рассказывал о геройском Воздушном флоте, о стальных крыльях Отчизны, о борьбе с сорняками и будущих перелетах. Как парашютик, покачивался, посверкивал значок у него на груди, и, когда командир привычно, по-пионерски, салютовал ребятам, Полина отметила на себе его взгляд, хотя ока и стояла в сторонке, за девочками.

Что делать, они с командиром влюбились друг в друга, и сближение их происходило так же стремительно, как сближение двух самолетов, демонстрирующих над аэродромом встречный бой. В тот же вечер Полиной был забыт лагерный массовик, комсорг третьего цеха Юра, в его стираной тенниске и узбекской тюбетейке, на другой вечер Полина поцеловала командира при тайной встрече после отбоя, а через две недели, когда у командира кончился отпуск, их провожали всем лагерем, и ребята вручили им по снопу васильков, собранных с утра на прополке.

Ах, как все было!

Торжества не испортил даже массовик Юра, который отозвал ее перед прощанием в сторонку и высказался, тиская в руках арабский мячик:

— Поля, ты пойми меня правильно. Я, понимаешь, желаю тебе счастья. Я, понимаешь, рад за тебя. Но ты еще поработай над своим характером. Он у тебя, понимаешь, добрый. Только, Поля, он у тебя такой, понимаешь, удобный, что ли… Ты пойми меня правильно. Мне, понимаешь, тоже надо над собой работать. Я завидую твоему Васе, как бес, даже стыдно, понимаешь?

Полине надоели его бесконечные «понимаешь», и она тут же забыла все, что наговорил массовик, тем более что завидовал не только он, но и все лагерные девчонки, которые плакали вместе с ее теткой и Васиной матерью.

Ехали они в полк через Москву, Харьков и другие большие города, и Полина по-матерински утешала в дороге мятущегося Васю: он переживал, что не посоветовался касательно женитьбы с командованием, и честно признался в своих сомнениях Полине.

Все обошлось. Встретили их хорошо, дали комнатку в мазаной хате на краю пыльной степи, и зажила Полина приаэродромной жизнью, только жалела, что Вася оказался всего лишь авиатехником, копался, неба не видя, в моторах, хотя квартирная хозяйка нахвалиться Васиным рукомеслом не могла.

Полина с ребенком не спешила, разрывалась между полковой самодеятельностью и поселковой библиотекой, дня не проходило у нее без комплиментов, но жизнь в полку тускнела и сгущалась, и даже форму летную мальчикам вскоре заменили, выдали вместо белых рубашек гимнастерки, словно праздники уже кончались и предстояла впереди трудная и грязная работа.

Полина начала томиться, вспоминать пионерский лагерь в деревянном коттедже, хлопчатобумажный быт своего городка и даже свою библиотеку на фабрике, грохочущей ткацкими станками, которую она раньше едва переносила с осени до лета, но тут судьба, повернувшись по спирали дальше, обратилась к ней радостной стороной: в Прибалтийских республиках восторжествовала Советская власть, и полк перевели под самую Либаву, на берег янтарного моря.