Почта с восточного побережья

Тут и пойма кончилась, и подступил сначала к реке редкий смешанный лес, потом ельник, и через полчаса, когда ельник встал сплошной стеной, а снегу прибавилось почти до колена, Арсений Егорыч, обойдя Фильку, высмотрел известное ему по приметному кусту начало старой лесной тропы и, дернув Фильку за руку, повел за собой под ели.

Снегу тут, внизу, было меньше, чем на реке, едва по щиколотку, потому что весь он лежал вверху, на елочных лапах. Нависали над головой целые плахи, но ветви пока еще терпели, держали снег.

«…Ель что баба. Сколь ни наваливай, все сдюжит. А не сдюжит, так все равно не обломится, ветки у нее хотя и упружатся, а все вниз растут…» — размышлял на ходу Арсений Егорыч, слыша, как пыхтит сзади Филька да как он воюет в узких местах с санями. Тишь была тишайшая, но, когда Арсений Егорыч остановился поправить шлею, дуплетом просвистели у него перед носом еловые шишки и послышалось сверху радостное «Цык-цык, цэк-цэк!»

Арсений Егорыч задрал бородку. Поверху дерева стая розово-коричневых клестов-еловиков вышелушивала еловые семена, расправлялась лихо, только сыпались шишки там-сям.

Арсений Егорыч двинулся дальше.

«…Эко шишек-то. Белка сей год ель стричь не будет. Клесты, клювачи, сказывала Марья, в такой год после рождества гнезда вьют, цыплят насиживают в крещенские холода. В гнезде у них, видать, тепло и корма вдоволь… А мне-то чем плоше? Чем я-то не тот клест? Народец туды-сюды мечется, а мне-то на што? Как был хозяин себе, так и есть, дай бог, не помру, так и буду… То ли не хозяйство было у Павла Александрыча господина Рогачева, господи, дай ему и на небеси!.. Хозяева, дело непростое. Вот и Петр Аркадьевич граф убиенный Столыпин в душу хозяйскую вник! И на свете том слова его думского не забуду. Дескать, надоть иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и убогих. То ли не головы были? Зря бы их вместо Иисуса в изголовье не вешал… Порушили все, поразметали — сообча, кричат, сообча! А бог-то каждого на свой копыл кроил, откуда же быть сообча! Внове до войны дошло, Егорий мой, поди, тоже левольвером трясет за родину, за Сталина… Важон, поди, в шпалах, а пол-России нету как нет. Родина наша, значит. Это чего ж родина? Прибыль, что ли, воля, землица?.. Землицы много, с умом на всех хватит, да не на всех, а на каждого…» Мысли Арсения Егорыча вились, словно тропинка вокруг кустов и кочек, к дальней цели, в такт шагам похрупывал снег под подошвами, споро передвигались ноги.

С юношеских лет не ходил Арсений Егорыч ни в драных онучах, ни в коротких постолах, ни в заскорузлых опорках, только лапти использовал иногда по летнему сухому лесу, чтобы легче было и ноги не прели, а на любое время года имелась у него добротная обувь. Вот и сейчас он шел почти как на лыжах, в подшитых, на смоленой дратве, валенках, и чувствовался под снегом упругий покров корней, мха и старой хвои.

Тропка прямиком через излучину вывела снова на Ольхушу, и Арсений Егорыч перестал думать, потому что здесь начиналось Цыганское болото, самое кубло, где в снежные да маломорозные зимы речка дышала, а бучина местами разжижалась настолько, что и зимой не понять было, где стояча, где бегуча вода.

Однако снег нынче шелониками весь поразмело, и, глядя вперед на дальний край болота сквозь тощие и редкие камышины, Арсений Егорыч, идя мелкими быстрыми шажками, повлек за собой санки. Филька не отставал.

Лишь в одном месте Арсений Егорыч распрямился, поправил за поясом топор и с горьким страхом посожалел, что не положил в санки ружья: речку пересекала цепочка волчьего следа, и, судя по ямкам, прошло тут с полдесятка зверей. Следы тянулись справа, из наволоцкого угла болота, и шли туда, где наволоцкая дорога сходилась с районным шоссе, туда, где ночью то ли гремела гроза, то ли ухали взрывы.

И так и так было плохо: война, в случае чего, ахнуть не успеешь, подстрелят тебя проще дикого зверя, и волкам есть с чего наглеть в эту зиму. Зря, выходит, в тридцатом году не взял Арсений Егорыч обрез у Федьки Шишибарова, даром ведь отдавал, все равно ГПУ Федьку накрыло вместе с обрезом, лишний для Федьки вышел грех. Укрыться на Выселках Федьке Арсений Егорыч правильно не дал, а уж обрез-то можно было где-то спрятать. Вот и теперь бы приладил вместо топора под полушубок… А вдруг бы выдал Федька?

— Хо-хо, Фокса нет. Антиллерист проклятый!.. Да ведь и нас с Филькой вдвоем-то, поди, побоятся серые, не тронут. Опять же ветер с ихней стороны тянет. А, Филюшка?

Филька промычал, схватил отцовские санки, покрутил ими в воздухе, как пращой.

— Ну и ладно, Филюшка, пошли-ко.

Через полчаса снова начался лес, а там, где Ольхуша, поворачивая к Вырубам, делала полукольцо, по ветру прилетели запахи плавленой резины, кузнечного железа, горчицы и будто бы паленого мяса.

Первым остановился Филька, закрутил носом то на ветер, то на отца. Арсений Егорыч прошел несколькими шагами дальше и, когда запах стал таким явственным, будто исходил из-за ближайшего ольхового куста, замер и сам, как легавая в стойке.