Почти как люди

Второй раз я проснулся, когда был уже полдень. Наверное был, наверное полдень – все не точно, потому что точность мало заботит, когда рядом с тобой нежно спит лучшая из девушек во всем мире. Можно свесить с кровати руку, дотянуться до валяющихся на полу джинсов, выудить из кармана телефон и посмотреть, который час, но делать этого не хочется. Зачем? Мы никуда не спешим. Нам просто некуда спешить и нечего делать. Поэтому я просто проснулся и лежу, глядя на Алису, а она спит – вот и все. "Когда она спит, то выглядит как девочка,– с некоторым недоумением отмечаю я про себя,– самая обыкновенная девочка, лет пятнадцати. Ручки под головой, реснички подрагивают… Такая маленькая, теплая, доверчивая, уязвимая… А ведь ночью, вернее ранним утром, казалась очень взрослой. И все самые интересные, интимные вещи делала по-взрослому, ловко и умело".

Я даже немного растерялся – настолько это было по-взрослому.  Никогда не понимал, почему некоторые мужчины любят спрашивать у своих партнёрш, какие они у них по счету. То есть сколько было до них. Вопрос, в общем-то, идиотский – ну какая разница? Ведь явно, что ты не первый, а если не первый, то большое ли значение имеет, каким порядковым номером тебя заклеймили? Нет, эти дураки с упорством и назойливой дотошностью выцарапывают такой необходимый для них ответ.

Но тут и я сам впервые задался тем же вопросом, с той лишь разницей, что мне хватило извилин не произносить его вслух. А почему задался? Да потому что слишком уж сноровисто, ловко и умело делала она все. И вроде бы ясно, что практиковалась она на других, но я же не эти другие?.. Я же должен быть совсем иначе устроен! А она легко и здорово управилась со мной, словно опытный шофер, усевшийся за руль вроде бы новой, но, в сущности, такой же, как и все остальные, машины – потянуть рычаг здесь, надавить на педаль там, покрутить руль, и вуаля, автомобиль уже весело мчится по пустому шоссе, и ветер из опущенного стекла нежно шевелит волосы.

А теперь она спит, и похожа на самую обыкновенную маленькую девочку – не хватает только мягкого плюшевого мишки, прижатого к щеке. И куда, спрашивается, все девалось?

Я очень осторожно, чтобы не дай бог не разбудить, слез с кровати, на цыпочках дошагал до лестницы, обходя стороной самые скрипучие половицы, слез с чердака вниз. Думал, все ещё спят, но ошибся – Полпальца уже возился у плиты, колдуя над большой чугунной сковородкой. В сковородке что-то шкварчало, потрескивало, отплевывалось раскаленным маслом.

– Доброе, малый!– пробасил он,– ну как там оно?

– Это ты ее впустил?

– И впустил, и позвал!– с гордостью ответил Полпальца,– только не надо на меня сейчас бочки катить, ладно? Я ж все понимаю, бляха муха, не первый день на свете живу.

Бочки я катить не стал.

Из комнаты доносилась возня и наполненные искренним трагизмом вздохи – ребята, значит, тоже уже проснулись.

– Слышишь, страдают как?– сказал Полпальца,– там, в комнате, пиво еще есть. Специально на завтрак припрятал. Сходи, дай пацанам, пусть подлечатся.

Я вошёл в комнату – Толик и Февраль лежали на кровати в позах, выражающих крайнюю степень озабоченности собственным присутствием в этой вселенной, а Таран сидел на полу, и с любопытством рассматривал груду черепков, бывшую когда-то сервизом. Ничего не говоря, я прошлепал босыми ногами к холодильнику, открыл дверцу, извлёк  за тонкие, холодные шейки пять бутылок пива, и вдруг задержался взглядом на фотографиях, стоящих на холодильнике. Одну из них я видел ещё вчера – молодой Полпальца у пироги. А вот вторая…

Вроде бы обыкновенный фотоснимок. Только чёрно-белый. И на нем – очень много людей в казённых костюмах, какие и по сей день шьют у нас на работе. Люди разные – толстые, худые, мужчины, женщины, радостные и грустные. У кого-то смешная, но по тем временам очень модная прическа, кто-то блестит в объектив специально начищенными туфлями. Пояснений к фотографии не нужно – я и так знаю, что это наш оркестр. Только в том составе, который был лет тридцать назад, наверное. А может и все пятьдесят. Я внимательно всматриваюсь в фотографию, и мне начинает казаться, что могу угадать роль каждого, кто изображен на ней: вот этот – балагур и шутник, а, скажем, вот этот – серьезный, правильный, принципиальный… Этот распиздяй, а тот – канонический отличник… Вот эта тётенька в платье – главная сплетница, а вот этот молодой паренек – герой-любовник… Этот – примерный семьянин, а вон у той под юбкой наверняка побывала вся мужская братия…

Ведь это только люди сменяются, а роли вечны.

Что же до самих людей… Где они все теперь? Ведь так много вроде бы разных, но на самом деле таких схожих судеб на одном снимке, и каждую так хочется отследить, разобрать по полочкам… О некоторых я  даже слышал.

Кто-то всю жизнь отработал в этом оркестре, а потом шагнул на пенсию, и очень тихо умер, оставив на растерзание детям и внукам трёхкомнатную квартиру в центре города.