Почти как люди

На чердаке было вполне себе уютно, пахло сеном и самогоном. И когда я уже стал проваливаться в сон, растянувшись на скрипучем топчане, внизу раздался страшный грохот, будто одновременно лопнула вся посуда в доме. Вслед за этим до меня долетели глухие ругательства. Немного поколебавшись, я всё-таки снова встал и, спустившись все по той же стремянке на первый этаж, заглянул в комнату.

Сладко спали на своей кровати Февраль и Толик, тихонько посапывал в кресле Шурка. А на полу, прямо на солидной груде разбитой посуды лежал Таран, и так же фундаментально лежал рядом с ним поваленный шкаф. Штаны Тарана были спущены до колен – видимо, он почувствовал посреди сна острое желание облегчиться, проснулся, встал, и даже спустил штаны. А потом облокотился о шкаф с посудой, и под гнетом закона всемирного тяготения рухнул вместе с ним.

– Бля…– задумчиво протянул выглянувший из-за моего плеча Полпальца,– фамильный сервиз…

И затем, чуть тише, добавил:

– Да и хрен бы с ним. Ахуенно тонкий лёд провалился – какие уж теперь сервизы…

***

Она пришла ранним утром – вроде бы сквозь плохо пригнанные друг к другу доски чердака сочилась  рассветная белизна, но это могло мне и почудиться спросонья. В конце концов, с чего бы ей приходить в такую рань, а потом ещё карабкаться по стремянке, шагать по скрипучему полу, ждать, пока я приоткрою один глаз… Сон, конечно. Или не сон даже – хмельной мираж пополам с явью. Да какая разница?

– Хорошо, что приехала,– говорю.

А из пересохшей гортани, на дне которой валяется непослушный язык, сквозь слипшиеся губы звучит: "Ошо то хала".

Она молча протягивает пластиковую бутылку воды, и теперь я понимаю – ко мне пришел ангел. Может быть, я умер, а может мне дали второй шанс –  цель его визита совершенно не важна. Он пришел, и принес воду, о которой я так молил в глубине душного, высушенного сна. Хватаю бутылку, и пью, пью, пью, и вода течет по подбородку и шее, и кадык работает, как поршень…

– Мне позвонили и сказали, чтобы я приехала. И еще – что ты утонул,– сказала она, терпеливо дождавшись, когда я напьюсь.

Что я мог сказать? Тем более сейчас, глядя на  эти красные волосы, на эти глаза с золотым ободком вокруг зрачка, на преступно длинные ресницы, крохотные губки, тонкую, как будто игрушечную шею… Если бы  голову не распиливала надвое похмельная боль, а тело не изводили судороги и спазмы, я бы, наверное, затрясся, как лист на ветру, от этой внезапной близости человека, которого привык лишь воспроизводить в воображении.

– И что теперь делать?– спросила она.

– Не знаю,– ответил я,– но знаю, что ты моя последняя гетеросексуальная любовь. Если я тебя когда-нибудь и променяю, то только на какого-нибудь немытого бродячего пидора, это точно.

Она молчала, и молчание это было самой лучшей иллюстрацией абсурдности всего того, что происходит здесь и сейчас, а так же того, что происходило в моей жизни вчера, год назад, или что, к примеру, произойдет десять, двадцать лет спустя. Вот на чердаке, на скрипучем дачном топчане лежит молодой мужик, пару часов назад сломленный тяжёлой алкогольной усталостью, а вот перед ним стоит потрясающая девушка, и слушает, наверное, самое нелепое признание в любви за всю ее жизнь. И молчит. Молчит. Молчит…

А потом начинает говорить – тихо, грустно и растерянно. Она принимается объяснять сложные, запутанные вещи, так не подходящие для больной головы. Я узнаю, что примерно с год назад она уже влюблялась – крепко и безответно- в какого-то мужчину, у которого, по злой иронии судьбы, уже имелась своя семья. Долгое время между ними что-то происходило – яркое, сильное, болезненно драматичное, но она приняла решение, и отрезала поражённую конечность. Новая, конечно, отрастет, но ещё не скоро. Ведь после вынужденной ампутации так много боли, бессонницы, дурного, тоскливого пьянства, и всего остального, черного, ядовитого… Что же касается меня, то все совсем не просто – я ей нравлюсь, и даже больше чем нравлюсь, но страх… А ещё фантомные боли отрезанного прошлого… В общем, ей нужно время, чтобы все как следует обдумать, чтобы привыкнуть, чтобы заново довериться…

Какая глупость все это. Глупа вся ситуация в целом, и глупость эта обесценивает всю серьезность произносимых ею слов. Ведь может быть только "да", или "нет", разве это не очевидно? И я прерываю весь этот печальный, путанный монолог одним-единственным вопросом:

– Ты выйдешь за меня замуж?

Опять повисает пауза. Но на этот раз другая – ее, красноволосую, большеглазую и встревоженную, будто окатили ледяной водой с ног до головы прямо посреди заснеженного зимнего дня. Однако пауза эта оказывается короче сигареты, скуренной в несколько жадных затяжек. И за нею следует короткий, спокойный и единственно верный ответ:

– Да.

Я улыбаюсь. И она улыбается тоже. И новая жизнь втекает на чердак сквозь не плотно пригнанные друг к другу доски крыши.

***