Почти как люди

В общем, поезд несся вперёд тихо и гладко, я же смотрел в окно и думал о… Да ни о чем я, по правде сказать, не думал- просто ехал, подобно раскормленному домашнему коту уютно устроившись в широком, мягком кресле, закинув ногу на ногу, блаженно прикрыв глаза.

Так, совершенно незаметно, пролетели то ли два, то ли три часа, и вот уже за окном тянутся луга, с пасущейся на них животиной, какие-то амбары и деревянные одноэтажные домишки, а станции, на которых останавливался поезд, стали проще и меньше- перрон, да навес над ним, вот и все. Города за окном сменились чистенькими, аккуратненькими поселками. Мне сразу представился какой-нибудь Клаус, или Вильгельм, непременно пузатый, с обязательной пивной кружкой в руках, выходящий на крыльцо своего домика, солидно раскуривающий трубку, исподлобья глядящий на проносящийся мимо поезд, и предвкушающий пухлые сосиски на обед или ужин, с любовью приготовленные Эльзой, или, скажем, Гертрудой… Хотя как это он будет раскуривать трубку, если одна рука его занята пивной кружкой? И к чему ему эта кружка, если на часах десять утра? Ладно, спишем на художественную условность.

Наконец, спустя ещё полчаса, я вышел на своей станции, с удовольствием втянул носом такой по провинциальному свежий, и, что не мало важно, европейский воздух, окинул мечтательным взглядом маленький, умильно жёлтый вокзальчик и прилегающий к нему миниатюрный сквер. "Если бы не надписи на чужом языке, можно было бы решить, что я в самом обыкновенном городишке отечественного производства,– подумал-было я, и почти сразу поправился,– хотя нет, кроме надписей есть ещё какая-то особенная аура надо всеми этими черепичными крышами и чуть ли не до зеркального блеска вылизанными тротуарами. У нас она другая- хоть и родная, но уж больно давящая, поднимающая с самых глубин души светлую, поэтическую печаль весной и летом, а зимой, и тем более осенью- черную, надрывную тоску вперемешку с мыслями о тщете бытия. Вот, опять же, вокзал… Где шарящие по мусоркам бомжи? Где наглые, с красными от вечного недосыпа глазами таксисты? Где старухи, торгующие овощами и чахлой флорой?".

В памяти всплыл эпизод из прошлого: март, под ногами слякоть, небо низкое, грязно серое, вокзал, весь какой-то ржавый, пыльный, насквозь продуваемый, испещренное царапинами и мелкими трещинами стекло ларька, а за ним- тощая, на вид неизлечимо больная продавщица в синем фартуке, с печатью глухого отчаяния на лице. Помнится, я купил у нее пластиковый стаканчик с безвкусным чаем и осведомился, имеется ли в продаже горький шоколад. Оказалось, что имеется.

– А насколько он горький?– попробовал сострить я, чтобы хоть как-то разбавить густую мрачность происходящего.

– Как сама жизнь,– даже без намека на улыбку ответила продавщица.

Однако, своего я добился- мне, всё-таки, стало весело, и экзистенциальный мрак отступил.

Но это все осталось там, где-то далеко-далеко, в давно и уже на века обжитом аду. А здесь… Здесь, вон, башенка с часами, ухоженные клумбы с цветами, магазинчик со свежей, теплой выпечкой на витрине, всякие биттэ, данке, гутен морген, и примкнувшие к ним дасист гут.

Я сверился с картой в телефоне, и уверенно пошел вперёд, вообразив, что знаю этот кукольный городок наизусть. Парк, ещё один парк, узкая речка с перекинутыми через нее ажурными мостиками, одноэтажные домишки с гордо торчащими кверху печными трубами… Лишь один раз я набрёл на улицу- широкую, мощеную, настоящую, напомнившую, что я всё-таки в городе, а не в каком-нибудь селе. Тут имелись и два магазина с модной дорогой одеждой на безголовых манекенах, и три кафе, за стеклами которых заедали кофе эклерами серьезные немцы, и даже один бар с маленькой неоновой вывеской над входом. Упиралась улица в площадь с памятником какому-то местному герою старины, под которым играл на аккордеоне пожилой мужичек в сдвинутом набок сером берете. А за площадью продолжалась хоть и вполне европейская, но всё-таки деревня. Я прошел через очередной парк, взобрался на солидных размеров горку и остановился у деревянной калитки, от которой вела аккуратная дорожка к двухэтажному дому под жёлтой крышей. Перед домом имелся декоративный садик с беседкой и качелями, а в беседке сидела Тоня, и болтала о чем-то с бородатым парнем на немецком- до меня долетели непонятные отзвуки их беседы. Я толкнул калитку и с глупой, беспричинной улыбкой пошел по направлению к ним.

***

– И вот я выхожу с работы, а этот мужик- за мной,– захлебываясь словами, смеясь и размашисто жестикулируя, рассказывала Тоня,– и спрашивает:"девушка, вы же не подадите на меня в суд за домогательство?".