Почти как люди

Последнее слово прозвучало по-особенному- с рабоче-крестьянским смягченным "г" посередине и длинным, действительно ленивым "а". Все дружно засмеялись, и смеялись ещё долго, совершенно не заметив, что в бар вошёл кто-то новый, неожиданный, незваный… Вошёл и целенаправленно двинулся к нашему столику. А когда все-таки обратили внимание, было поздно, ибо Главный уже уселся, и теперь внимательно разглядывал нас.

Первым тягостную, так внезапно повисшую тишину прервал Александр Сергеевич, уже порядочно захмелевший к этому моменту.

– Ооо!– благоговейно простонал он,– посмотрите, кто к нам пришел! Это же мой любимый ученик!

Да, действительно, когда-то мне рассказывали, что ещё до того, как стать дирижёром, наш Главный играл на тромбоне, но кто,скажите верит оркестровым сплетням? Тем более сплетням, касающимся такой значительной и, мягко говоря, противоречивой персоны?

Но в ответ на приветствие Александра Сергеевича, Главный лишь добродушно улыбнулся, как и положено улыбаться благодарному ученику своему бывшему, уже почти отошедшему от дел учителю.

– И, раз уж так вышло,– продолжил Александр Сергеевич,– у меня созрел отличный тост!

Никто не рискнул перебить заслуженного ветерана сцены- все, включая Главного, внимательно слушали, затаив дыхание.

– Когда-то,– с интонацией былинного сказителя начал Александр Сергеевич, обращаясь к Главному,– ты учился у меня играть на тромбоне. У тебя был пискляяяяявый, протииииивный, гаааааденький такой звук. Я бы даже сказал звучок. Когда ты играл, мне хотелось плакать. Да что там плакать- скулить хотелось, честное слово. Выходя после твоих уроков, я курил и спрашивал: "За что же ты послал мне такое испытание, Господи? В каком месте я так нагрешил?".

Главный хмурился, но молчал. Молчали и мы. А Александр Сергеевич, кажется, уже забывший о наполненном стакане в своей руке, продолжал:

– Когда ты выпустился, я напился в слюни. Помнишь, на твоём выпускном? Так, говорю, напился, что жена домой пускать не хотела. А когда всё-таки пустила, я прижался к ее груди и стал плакать. Я плакал, вспоминая твою бесстыжую рожу, я плакал, понимая, что выпустил в мир очередную серенькую, засранную посредственность, которая, возможно и даже наверняка, займет чье-то место, то есть место кого-то действительно достойного, талантливого, который вынужден будет прозябать в нищете, проклиная свое ремесло. Жена гладила меня по голове и обещала, что все будет хорошо, но я-то знал- не будет! Я проклинал тот день, когда ты взял в руки тромбон, понимаешь? И себя проклинал тоже.

На этом месте Главный изобразил вежливую улыбку и предпринял попытку встать из-за стола.

– Да ты постой,– кротко, даже нежно попросил Александр Сергеевич,– постой, пожалуйста.

Главный снова сел. Вежливая улыбка сползла с его лица.

– Когда я иду на уроки к детям,– прежним тоном продолжил заслуженный ветеран сцены,– я все думаю- что же получится из этих инвалидов, из этих бездарных, скучных идиотов? Каждые сорок пять минут очередного урока отсиживаю, как будто на ножах. Да, почти все эти дети бездарны. Посредственны, понимаешь? Вторсырье. Замороженные полуфабрикаты. Ну и дебилы, к тому же. Но ты… Ты! Вспоминая тебя, я понимаю, что всё ещё ничего, все поправимо, ибо ты был просто гений! Гений посредственности!

На сей раз Главный, покраснев, как бурак, вскочил из-за стола так резко, что чуть не уронил стул. Он бы, наверное, ушел, но Александр Сергеевич вдруг рявкнул "Сидеть!", и было в этом приказе что-то настолько грубое, прямолинейное и, вместе с тем, угрожающее, что Главный моментально повиновался и снова сел.

– Как же долго я посыпал голову пеплом… Как долго клял злую судьбу… Я не спал ночи напролет после каждого концерта студенческого оркестра, в котором ты играл на тромбоне, и не помогал даже алкоголь. Любая случающаяся со мной неприятность меркла, когда я вспоминал о твоем существовании…

Александр Сергеевич вдохновенно закатил глаза к потолку, выражение его лица было таким, словно он читал наизусть прекрасную, но печальную поэму о любви собственного сочинения. Однако, уже несколько минут Полпальца, сидящий ближе всего, пинал под столом его ногу носком ботинка, и когда Александр Сергеевич, наконец, выпал из мечтательного забытья и перевел взгляд на серого кардинала виолончельной группы, тот, будто случайно склонившись над его ухом, прошептал:

– Выруливай, бляха муха! Выруливай на что-нибудь позитивное, иначе всем хана!

По-моему, до Александра Сергеевича только сейчас дошло, что, собственно, происходит, и чем это чревато. Несколько секунд он, будто рыба, открывал и закрывал рот, не в силах, видимо, достойно завершить ушедший в такие непролазные дебри тост, потом ещё какое-то время задумчиво рассматривал наполненный стакан в своей руке. Все по-прежнему молчали. По-прежнему молчал и Главный.

– Да уж,– протянул Александр Сергеевич, почесывая затылок,– да уж… Но!

Он, обведя всех взглядом, принял чрезвычайно торжественный вид, и повторил:

– Но!

Стоит ли говорить, как все мы ждали этого спасительного "но!".