Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Подобно всем жителям Чофу, где вообще не было видно европейской одежды, он был облачен в японское кимоно, что при его высоком даже и не для японца росте, около восьми вершков[163], и крепком сухощавом сложении придавало ему вид скорее древнего римлянина в тоге, чем обезьянообразного азиата. Знал он несколько слов по-английски, и мы, с грехом пополам, занимали его разговором. Естественно, речь зашла о спортивных упражнениях и разного рода проявлениях и испытаниях силы. Обладая в молодости довольно порядочной силой, я предложил ему испробовать, кто из нас перегнет руку друг у друга, поставив их локтями на стол и охватив ладонью руку противника. Начали. Я стал постепенно нажимать на его руку и встретил сопротивление; усилил нажатие, но, к моему удивлению, вместо того, чтобы почувствовать, что противник сдает, вижу, что он не поддается; напряг все свои усилия – никакого успеха. Тогда я уже начал подумывать о том, как бы самому не сдать и сберечь свои силы для сопротивления, но он ограничился лишь защитой и не делал попыток к атаке. Просидев так некоторое время друг про тив друга, мы признали состязание закончившимся без результата. Для меня ясно было, что он сильнее меня, но, очевидно, вежливый японец удовлетворился внутренней победой и не хотел обнаруживать своего превосходства.

Кстати, упомяну здесь об отношении к нам японцев. В общем они не проявляли к нам никакой неприязни, но и никакого участия, вернее, якобы не замечали нашего присутствия и не интересовались теми причинами, которые загнали нас в их страну. Никаких стеснений в смысле передвижения не было, но в то же время мы чувствовали, что за нами неотступно следит недремлющее око японской полиции. Возвращаюсь, например, я из поездки в Токио. Только что выхожу из вагона на перрон, как ко мне подскакивает юркий субъект в гражданской одежде и рекомендуется:

– I am a police. – И затем добавляет: – General Minouth, ffty two years?[164]

После утвердительного ответа, успокоенный, исчезает. Я смеялся, что вся Япония знает, сколько мне лет; хорошо, что я не дама, скрывающая свой возраст.

В личных сношениях японцы неизменно проявляли обычную по отношению к европейцам приторную вежливость. Вечная улыбка, смеющиеся узенькие глазки, беспрестанное шумное вдыхание в себя воздуха, которым вы дышите, поклоны, приседания, напускная простоватость, но за этим всем, как за непроницаемой завесой, скрывается глубокая ненависть к европейцу. Не могут помириться японцы с тем, что мы признаем их низшей расой, и не могут простить нам этого. Если бы можно было прочесть, что скрывается за этими веселыми карими глазками у этих добродушных простачков, то, наверное, мы относились бы к ним с большей осторожностью, чем это было ранее.

По этому поводу припоминается мне мимолетная встреча в 1902 году.

Был я приглашен на полковой праздник квартировавшего в Петербурге 145-го пехотного Новочеркасского полка[165], в котором я три года тому назад отбывал ценз годичного командования ротой. Бывшие сослуживцы очень приветливо встретили меня и в дружеской компании познакомили меня с прикомандированным к полку, для ознакомления со службой, японским майором Танакой. Среднего роста, с сухощавым скуластым лицом, подстриженными черными усикам, лет тридцати – тридцати пяти, Танака был в самых приятельских отношениях с офицерами полка. Они покровительственно похлопывали его по плечу, многие из них были с ним на ты, подтрунивали над ним, что японский язык очень похож на русский: по-ихнему «банзай», а по-нашему «вонзай», и Танака «вонзал» с ними рюмку за рюмкой, смеялся, отшучивался, ну, словом, рубаха-парень, закадычный друг России.