Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Американские пароходы для нас – бедных эмигрантов – были совершенно недоступны: оставались только японские, но рейсы их были сравнительно редки, с интервалами от трех недель до месяца. В начале апреля отходил один японский пароход из Нагасаки в Буэнос-Айрес через Индийский океан, но на него поспеть мы не могли, так как не получили еще ассигнованного пособия и нужных документов. Близко от него по времени отходил из Иокогамы тоже японский пароход в Сан-Франциско, но на нем, по наведенной справке, уже не было свободных мест. Затем только в конце мая должен был отойти из Икогамы пароход «Сейо-Мару» с назначением Гаваи – Сан-Франциско – Вальпараисо. На этом пароход мы и решили отправиться, но ожидать его отхода надо было уже на берегу, так как 7 апреля «Могилев» должен был быть освобожден от пассажиров и приготовиться к обратному рейсу. За время стоянки своей в Моджи, уже после переворота во Владивостоке, «Могилев» успел освободиться от значительной части ставшего уже ненужным военного груза, но все же оставалось еще много такой внутренней работы на корабле, которую стесняло присутствие пассажиров. Кроме того, после получения последними пособия Добровольный флот не считал себя обязанным содержать их на свой счет.

Накануне указанного срока мы покинули «Могилев», сердечно распрощавшись как с капитаном, так и с прочими спутниками, которые оставались еще ожидать последнего звонка. Нечаев, Гильбих, Оранжереевы и Курбатов решили основаться в Моджи в японской гостинице за очень скромную плату, по две йены с человека, с пансионом, который состоял из риса, рыбы и разных fruti di mare[161], я же, по приглашению Бобровского, поселился с его семьей, Поздеевым и Муравьевым в Чофу[162] (небольшой городок в десяти километрах от Симоносеки) на компанейских началах.

Чофу, чистенький, как все японские города, насчитывающий около 10 тысяч жителей, был расположен на берегу Японского Средиземного моря, соединен с Симоносеки железной дорогой, проходящей далее на юг к Нагасаки и, кроме того, автомобильным сообщением по береговой дороге вдоль пролива. Всюду электрическое освещение и телефоны.

Бобровские через посредство приставленного к могилевским пассажирам полицейского агента, Танака, однофамильца бывшего тогда военного министра, барона Танака{263}, наняли в Чофу пустующий дом одного из видных граждан этого городка; владелец проживал в Симоносеки и только по временам наезжал в Чофу.

Небольшой домик, типичной японской архитектуры, из легкого материала, жердочек и фанеры, по времени года вполне отвечал своему назначению. Специально для нас он был снабжен внутри европейской мебелью, то есть высокими столами и стульями вместо низеньких столов, за которыми сидят обыкновенно на полу. Полы были покрыты циновкой очень тонкого плетенья, и это обязало нас снимать нашу обувь в прихожей и ходить дома не иначе как в мягких туфлях или просто в носках, в противном случае мы изодрали бы ее в два дня. Под ножки столов и стульев были подбиты дощечки тоже с целью предохранить циновку от порчи. Кроватей, конечно, не было, и спать приходилось прямо наполу. Хотя под циновкой и был проложен слой соломы, но на первых порах, пока не привыкли к жесткому ложу, бока по утрам порядочно побаливали. Окна почти во всю стену вместо стекол были заклеены промасленной бумагой, настолько прочной, что она выдерживала довольно сильные дожди. Свету было достаточно, к тому же днем окна постоянно были раздвинуты. На стенах висели произведения японских живописцев. Тут, между прочим, я понял особенность японских пейзажей, вернее, японской перспективы, когда при взгляде на картину вам кажется, что задний план падает на вас. Впечатление это исчезает, когда вы смотрите на картину по-японски, снизу, то есть сидя на полу. Кухня, состоящая из глинобитного очага, самого примитивного устройства, приспособленного для топки хворостом и древесным углем, находилась в пристройке с тонкими щелистыми стенками. Прочие удобства были тоже самого примитивного свойства, но все было чисто и опрятно.