Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Остановил я свой выбор на этих двух республиках, во-первых, по климатическим условиям, во-вторых, по тем поверхностным сведениям, которые успел собрать от разных лиц в Токио. Исключил Мексику, как страну, находящуюся в постоянном брожении со времени своей независимости; республики Центральной Америки, Перу и Бразилию – из-за тропического климата. В Чили я предполагал большой наплыв германцев, как в страну им симпатизирующую, а следовательно, сильную конкуренцию в предложении работы. Таким образом, оставались Боливия и Аргентина.

Боливия – бедная страна, мало привлекающая людей, ищущих быстрой наживы; европейцев, а тем более интел лигентов там мало, хотя и спрос-то на последних, по всей вероятности, невелик, но все же почти полное отсутствие конкуренции давало надежду на сравнительно быстрое приискание работы. Климат не особенно пугал, так как высота плоскогорья сильно понижала температуру, но эта же высота вызывала другое опасение: насколько безразлично 52-летнее сердце мое отнесется к непривычному уменьшению давления.

Аргентина – страна в стадии интенсивного развития. Судя по тем сведениям, который мне удалось почерпнуть, отчасти в печати, отчасти от сведущих лиц, работа там кипит во всех отраслях экономической жизни страны, следовательно, можно ожидать, что и для нас найдется что-нибудь подходящее. Климат в средней части – умеренный.

Таким образом, я остановил свой выбор на Аргентине, но на всякий случай решил запастись и боливийской визой.

Перед отъездом из Токио я позаботился приобретением испанской грамматики и самоучителя, дабы явиться в новую страну не совсем безоружным в смысле языка. Проглядывая на обратном пути купленные книги, я с удовольствием заметил, что изучение испанского языка не представит мне больших затруднений. Дело в том, что этот язык из всех романских наречий менее всего отошел от своего прародителя – латинского языка. Как это ни странно, но гораздо ближе к нему, даже чем прямой наследник, – итальянский. Я до четвертого класса учился в классической гимназии в золотой век классицизма, при министрах графе Толстом и Сабурове{261}, когда мертвые языки были самыми главными предметами; каждому из них уделялось до восьми часов в неделю и вдалбливались они с беспощадной настойчивостью. Недаром арабская пословица говорит: «Учить что-либо в молодости – резать на камне, учить в старости – писать на песке». Даже почти сорок лет, которые протекли с тех пор, как я променял классическую мудрость на реальную программу кадетского корпуса, не стерли в моей памяти того, что было врезано классическим резцом. Я встретился с испанским языком, как со старым знакомым, с которым не виделся много, много лет, но с которым легко возобновить прежние отношения.

Весть о разрешении могилевского вопроса опередила нас, и мы застали муравейник пассажиров в состоянии радостного возбуждения. Пособие в тысячу йен на человека для неимущих пассажиров было неожиданным благополучием. Японская валюта была в то время довольно высока, занимала второе место после доллара. Французы прикидывали на франки, англичане – на фунты, немцы – на марки; везде выходили очень солидные суммы. Многие подумывали: будь эти деньги на месте там, в Германии или во Франции, так нечего было бы и пускаться в авантюру на «Могилеве», и тут у многих отпала охота искать счастья в новых странах; не лучше ли, дескать, вернуться восвояси.

У нас вообще мало предприимчивости, а тут среди могилевских пассажиров, досидевших до последнего понуждения в иноземных лагерях, ее еще труднее было найти.