Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

На первом месте, конечно, нужно поставить совершенно особые климатические и физические условия страны. Затем наличие колоссальных землевладений пространством в несколько десятков тысяч десятин, принадлежащих потомкам завоевателей страны, частью истребивших, частью оттеснивших в тропический север и в холодную Патагонию прежних хозяев ее. В этих громадных владениях хозяйство ведется en grand[189], с применением новейших машин; десятки тысяч [голов] скота пасется и летом и зимой на необозримых лугах. Судите сами, можно ли мелкому фермеру состязаться с этими фабриками зерна и мяса. Мелкое фермерство, или, вернее сказать, огородничество, возможно лишь в соседстве больших городов, которые в Аргентине наперечет, да и то не обеспечено от хищничества. На моих глазах не было ни одного случая удачи на этом поприще, хотя среди русских крестьян, застрявших в Аргентине во время войны, многие не прочь были бы заняться самостоятельным делом вместо того, чтобы работать пеонами[190], и деньги достаточные успели прикопить. В нашей партии мечтал об этом Нечаев, но мне удалось отговорить его, и он не раз потом благодарил меня за это.

Между тем, время шло да шло, недельный срок жизни нашей в эмигрантском отеле подходил к концу, а совместные хлопоты Штейна и отца Изразцова не давали никаких положительных результатов: все, к кому они обращались, высказывали готовность помочь, выражали полное сочувствие, но дальше слов, к сожалению, не шли. Наконец пришлось покинуть нам отель и устроиться в дешевых комнатах с полным пансионом по 75 песо в месяц с человека (по курсу около 500 франков). Пансион состоял из завтрака в полдень и обеда в восемь часов вечера. Каждый состоял из трех блюд: порции умеренные, только-только, чтобы утолить голод. Дополняли мы его утренним и вечерним чаем с хлебом и кое-какой закуской.

Штейн, узнав из разговоров с нами, что Оражереевы и я кое-что смыслим в слесарном мастерстве, а Нечаев был инструктором пулеметчиков, попытался устроить нас четверых рабочими в Арсенал. В назначенный день к шести с половиной часам утра (в Аргентине работа вообще начинается очень рано) явились мы в Арсенал. Оранжереевым и мне дали отделать рукоятки штыков-кинжалов, а Нечаеву – разобрать, смазать и собрать пулемет, дав нам часа три на работу. Закончив, мы понесли плоды наших трудов к начальнику мастерской. Через несколько минут меня вызвали к нему, и он в мягкой форме объявил мне, что он не может признать нашу работу вполне удовлетворительной и к тому же Арсенал нуждается не столько в слесарях, сколько в опытных мастерах по закалке стали. Этого, собственно говоря, и следовало ожидать: среди вновь прибывающих эмигрантов было немалое число германцев с заводов Круппа, специалистов своего дела, выросших, как говорится, у станков, куда же нам тягаться с ними.

В отношении меня лично это была злая ирония судьбы: два моих предка, генерал Павел Андреевич Минут, в конце царствования Екатерины Великой, и генерал Федор Христианович Минут, в царствование Николая I, были известны как ученые артиллеристы и удостоились попасть во все, даже сокращенные энциклопедии{286}, потомок же их не попал даже простым рабочим в Артиллерийский арсенал.

Протекция отца Изразцова направила нас к двум дамам-благотворительницам, принадлежащим к высшей аристократии Аргентины: Пеллегрини и Зимборайн. Посетили их Нечаев и я, так как Оранжереевы и Курбатов недостаточно владели испанским языком и не могли в случае надобности изъясняться на французском.

Прием нам был оказан самый сердечный, было высказано много сочувствия нашему положению, много комплиментов по поводу наших успехов в испанском языке, много готовности оказать нам всякое содействие, но, к сожалению, положительных результатов не было. Главная причина этого неуспеха при всем видимом желании этих почтенных дам заключалась в том, что они стремились подыскать нам место, более или менее соответствующее нашему бывшему положению, тогда как мы в этом отношении вовсе не были разборчивы.