Под деревом зеленым или Меллстокский хор

— Я думал, вы еще сидите закусываете на галерее, — сказал Дик.

— Мы тут его обыскались, бог знает сколько исходили, куда только не заглядывали, чего только не передумали, а он, оказывается, ничего не делал, так-таки ровно ничего.

— В этом-то вся нелепость — ровным счетом ничего, — проговорил мистер Спинкс.

Следующую остановку они сделали перед домом священника, и мистер Мейболд, молодой пастырь, недавно назначенный к ним в приход, получил свою долю праздничных созвучий. Музыканты надеялись, что, как лицо, причастное к наступающему празднику, мистер Мейболд сочтет своим долгом открыть окно, и ради поощрения исполнили еще один псалом. Но тот не появился.

— Нехорошо, — сказал старый Уильям, покачав головой.

Однако в это самое мгновение приятный голос раздался, по-видимому, из постели:

— Благодарю вас, соседи!

— Что он сказал? — спросил Боумен, который был туговат на ухо. Говорил он по этой причине громко, и священник услышал его слова.

— Я сказал: «Благодарю вас, соседи!» — крикнул он еще раз.

— Ну ладно, а то я в первый раз не расслышал! — крикнул в ответ Боумен.

— Ну зачем ты ему так отвечаешь — молодой человек еще рассердится, сказал возчик.

— Ни в коем случае, друзья мои! — крикнул священник.

— Ну и слух! — шепотом проговорил мистер Пенни. — Не хуже, чем у лошади или собаки. Значит, ему и ума не занимать — это уж верный признак.

— Поживем — увидим, — сказал возчик.

Старый Уильям, воодушевленный такой благожелательностью нового человека, готов был исполнить все псалмы заново, но отказался от своего намерения, когда Рейбин напомнил ему, что, перестаравшись, можно все дело испортить.

— Вот ведь как одно к одному выходит, — продолжал возчик, когда они стали подниматься на холм, направляясь к последней группе домов, — и это видение в женском обличье, что нам недавно явилось, и этот сладкогласный молодой священник. Сдается мне, что она обведет его вокруг пальчика и скрутит беднягу восьмеркой, — попомните мои слова, ребятки.

VI

Рождественское утро

Музыканты наконец добрались до своих постелей и заснули, как все добрые люди. Дик, однако, провел оставшиеся ему для отдыха три-четыре часа в тревожном полусне: ему снова и снова представлялось школьное окно и все события, с ним связанные.

А утром, что бы он ни делал — поднимался ли наверх, спускался ли вниз, выходил ли на улицу, разговаривал ли о ветре и погоде, — воображение его без конца рисовало все ту же упоительную картину. Покачиваясь на пятках, он стоял у камина, глядя, как мать жарит грудинку, и думал: что толку в грудинке, если ее жарит не Видение? Обмякший ломтик грудинки висел на решетке рашпера, как котенок на руках у ребенка, — но что толку в сравнениях, если они принадлежат не Ей. Он глядел, как желтоватые блики дневного света танцевали на выбеленной стенке камина вместе с голубоватыми бликами от очага, — но что толку в бликах?

— Может, новая учит… кх… мисс Фэнси Дэй тоже будет сегодня петь в церкви? — спросил он.

Возчик долго глядел на него, потом ответил:

— Может, будет, а может, и нет.

По лицу Дика можно было понять, что он отнюдь не в восторге от такого ответа, хотя было известно, что неопределенность высказываний возчика объяснялась скорее устройством голосовых связок, чем существом обсуждаемого вопроса.

Собираясь в церковь, Дик проявил необыкновенное усердие, сам не давая себе отчета в причинах сего благочестивого рвения. Он начистил и отполировал свои выходные башмаки со взыскательностью истинного художника. Сначала он долго обрабатывал их щеткой, не пропуская ни пятнышка, ни единой оставшейся с прошлой недели пылинки; затем достал новый пакет сажи, старательно развел ее и принялся ваксить, позабыв о бережливости. Наложил один слой и начистил до блеска; потом еще один для пущей черноты и, наконец, третий — чтоб достичь зеркального сияния и достойно подготовиться к встрече с Ней.

По случаю рождества возчик приводил себя в порядок с особой основательностью. Громкое плесканье и фырканье оповещало о том, что возчик совершает свое грандиозное воскресное омовение, которое продолжалось добрых полчаса и совершенно затмевало его будничное умывание. Возчик скрывался в пристройке с большим коричневым полотенцем в руках, фыркал и плескался там минут двадцать, а когда появлялся в дверях, от него шел сырой запах летнего тумана, и, глядя на него, можно было подумать, что он едва избежал гибели в водной пучине, потеряв при этом почти всю одежду; глаза у него были красные, словно он долго плакал, с мочек ушей и с кончика носа, как бриллианты, свисали водяные капли; волосы тоже сверкали водяными блестками.

Заканчивая сборы, отец, сын и внук еще долго ходили по комнатам, хрустя башмаками по усыпанному песком каменному полу, потом достали виолончель и скрипки, осмотрели струны и подтянули их немного выше нужного тона, чтобы настройка сохранилась до начала службы и их не пришлось бы снова настраивать в галерее, уловив момент, когда кто-нибудь кашлянет или чихнет или когда священник произнесет «аминь», — а такая неприятность частенько случалась в сырую зимнюю погоду.