Под деревом зеленым или Меллстокский хор

— Смотрите же, соседи, — придерживая дверь, говорил он выходившим гуськом музыкантам и певчим, глядя на них озабоченным взглядом, точно пастух, считающий своих овец, — вот вы двое, слушайте Майкла и не вздумайте опять, как в прошлом году, тянуться за третьей скрипкой и дискантами. Особливо в «Восстаньте и восславьте». А ты, Билли Чимлен, пой поаккуратней тебя все куда-то заносит. Да, самое главное, не устраивайте толкучки в воротах: входите тихонько, чтоб музыка вдруг словно как с неба заиграла.

— Сперва к фермеру Ледлоу?

— Сперва к нему, а потом, как обычно.

— А ты, Босс, — выходя добавил возчик, — сиди здесь, а так примерно в полтретьего подогрей на углях мед и сидр и принеси нам к церкви, ты знаешь куда.

Было около двенадцати, когда музыканты зажгли фонари и тронулись в путь. Снег перестал, и взошла луна, но ее скрывали такие густые облака, что разлитый по окрестностям слабый свет, казалось, исходил не с неба, а от белой пелены, накрывшей землю. Ветер стих, и каждый столб, каждый межевой камень или забор, даже если музыканты проходили от него в нескольких ярдах, откликался на их шаги и голоса настороженным эхом. В остальном вокруг царило безмолвие; лишь изредка из Иелберийского леса доносился лай лисы или, шурша в траве, удирал с дороги кролик.

К двум часам ночи музыканты обошли почти все фермы и деревушки, лежащие в стороне, и, минуя пустовавший дом местного помещика, направились через парк к главной деревне. Они шли напрямик, без дороги, нагнув головы, чтобы не удариться о низко нависшие и местами тесно переплетенные ветви старых лип.

— Да, времена теперь не те, — сказал Майкл Мейл, глядя себе под ноги, поскольку ему было все равно, куда смотреть, а в мыслях, должно быть, созерцая какие-то необыкновенно приятные картины прошлого. — Нет уж нам того почета. Сколько было раньше струнных оркестров, а теперь наш, почитай, один остался во всем графстве. Куда ни глянь — все шарманки да эти штуки, вроде шарманок, что надо ногой качать[1].

— Да, — согласился Боумен, покрутив головой; глядя на него, покрутил головой и старый Уильям.

— Хорошего мало, — отозвался еще кто-то. — В доброе старое время об этих шарманках и не слыхивали. А кто виноват — сами же оркестры виноваты. Надо было, как мы, держаться скрипок, серпенты совсем побоку, кларнеты и близко не подпускать. Я так считаю: хочешь, чтоб была настоящая духовная музыка — держись скрипок.

— Что касается возвышения души, то в этом на скрипки положиться можно, — сказал мистер Спинкс.

— А что, серпент[2] — не так уж он был плох, — заметил мистер Пенни. Слов нет, старому приходит конец, а звук у серпента был хороший, глубокий такой, сочный.

— Зато уж о кларнетах ничего хорошего не скажешь, — заявил Майкл Мейл. — Как-то раз — давно это было, очень давно — пришлось мне под рождество ходить с оркестром из Уэзербери. Ночь выдалась морозная, и у всех кларнетов позамерзали клапаны — замерзли, да и все тут! Как нажмут на клапан, так вроде пробку из бутылки вытаскивают. Только и дела было, что бегать в сторожку отогревать кларнеты. На конце каждого висела длиннющая сосулька из слюны, а уж пальцы — хотите верьте, хотите нет, — пальцев мы совсем не чувствовали.

— У меня как-то разговор вышел с беднягой Джозефом Раймом, — сказал мистер Пенни, — а он ни мало, ни много сорок два года играл третью скрипку в церкви Чок-Ньютон. И вот надумали они тогда завести кларнеты. «Помяни мои слова, Джозеф, — сказал я ему, — коль заведете эти пищалки, все испортите. Не годятся кларнеты для церковной службы — и вид-то у них неподходящий». И что же? Не прошло двух лет с того разговора, как священник привез орган, а оркестру конец пришел.

— Ну, не знаю, какой там у скрипки особенный вид и почему она ближе к богу, чем кларнет, — сказал возчик. — По-моему, даже дальше. Вся она какая-то гнутая, в завитушках — так и кажется, что к ней сам сатана руку приложил; а на кларнетах, если верить картинкам, ангелы в раю играют, или на чем-то таком похожем.

— Правильно ты сказал, Роберт Пенни, — вмешался старый Дьюи, — надо было держаться скрипок. Труба — она кровь зажигает, верно; кларнет — он в пляс толкает, тоже верно; барабан — он все нутро перетряхивает, опять же верно. Но я от своего не отступлю — такой душевности, как в скрипке, ни у одного инструмента нет.

— Да здравствует скрипка! — воскликнул Джимми, братишка Дика.

— Были бы скрипки сами по себе, они бы устояли против всяких новых выдумок. («Святая правда», — отозвался Боумен.) Это их кларнеты погубили. («Они», — подтвердил мистер Пенни.) А все эти фисгармонии, — воодушевленный общей поддержкой, Уильям повысил голос, — все эти фисгармонии да органы (из груди Спинкса исторгся страдальческий стон) — просто паршивые — как бы это их назвать? — паршивые…

— Овцы? — подсказал Джимми; остальные мальчики шли сзади, немного поотстав, но он изо всех сил поспешал за взрослыми.

— Паршивые скрипелки!

— Твоя правда, Уильям, иначе и не назовешь — паршивые скрипелки, единодушно подтвердили музыканты.