Под деревом зеленым или Меллстокский хор

— Отгадчик я плохой, Дик, тем более что дело без меня было; да и то сказать, кроме твоей матери, я сроду ни с кем таких разговоров не вел.

— А что сказала мать, когда ты ее спросил? — осведомился Дик.

— У нас все было по-другому.

— Но все-таки разницы большой нет.

— Ну, если так — дай бог памяти, что же она сказала? Погоди. Я, значит, смазывал свои рабочие башмаки прямо на себе и стоял наклонившись, а она в это время — порх мимо садовой калитки, точно этакий листочек. «Энн», говорю, и тут… Да нет, Дик, это тебе не поможет: уж больно мы с твоей матерью были чудной парой, по крайней мере половина пары была чудной, я то есть, а мать твоя не то чтоб очень уж была красивая, а в обращении приятная.

— Не важно. Значит, ты сказал: «Энн…»

— Значит, я сказал «Энн»… «Энн, — говорю, а сам наклонился еще ниже и знай надраиваю башмаки, — пойдешь за меня?..» А что было дальше, и не помню — больно много с тех пор времени прошло. Может, твоя мать вспомнит — у нее на это дело память покрепче будет. В общем, в конце концов мы как-то поженились. Свадьба была на страстной, во вторник, — и в этот же день Меллстокский клуб устроил шествие, и весь народ вывалил на улицу. А денек выдался замечательный — солнце пекло на славу. Вовек не забуду, как я вспотел по дороге в церковь — и от жары и со страха. Да ты не горюй, Дик, пойдет за тебя Фэнси, с другим не убежит — как бы не так.

— Не знаю, — отозвался Дик, похлестывая Красотку по крупу особым манером, что отнюдь не следовало расценивать как предложение сдвинуться с места. — А тут еще священник Мейболд — тоже мне поперек дороги стал.

— А что Мейболд? Неужто она вбивает в твою доверчивую голову, что он в нее влюблен? До чего ж эти девчонки много о себе понимают!

— Нет, нет. Но он к ней зашел, и она так на него посмотрела и на меня так посмотрела — совсем по-разному, и когда я уезжал, он подвешивал ей клетку с канарейкой.

— Ну а отчего бы ему не подвесить ей клетку? Что в этом такого, черт подери? Слушай, Дик, я не говорю, ты трус, но что ты совсем спятил, так это как пить дать.

— А, чего там!

— Ну и что ж ты думаешь делать, Дик?

— Не знаю.

— Тогда я тебе еще одну новость скажу. Кто, ты думаешь, виноват, что наш оркестр выгоняют из церкви? Тебе сказали?

— Нет. А разве не священник?

— Шайнер, вот кто. Он влюблен в твою Фэнси, и ему, видишь ли, хочется, чтобы она сидела за этим несуразным инструментом и стучала пальчиками по клавишам.

При этом известии грудь Дика стеснили противоречивые чувства.

— Шайнер дурак! Хотя нет, не в этом дело. Не верю я этому, отец. Да ведь Шайнер никогда бы не решился на такое, не спросясь ее. Значит, он с ней поговорил и увидел, что она не против… Нет, это все выдумки.

— А кто говорит, что она против?

— Я.

— Вот ты-то и есть дурак.

— Почему же, отец?

— Она когда-нибудь тебе говорила, что ты ей больше по сердцу?

— Нет.

— Ну и ему небось не говорила. Не знаешь ты, Дик, что за штучки эти девчонки, черт бы их побрал. Она будет клясться, что жить без тебя не может, и ведь вправду жить без тебя не может и любит тебя без памяти, а все-таки возьмет и стрельнет глазами в другого парня, даром что любит тебя без памяти.

— Она меня вовсе не любит без памяти, и в него тоже глазами не стреляла.

— Так, может, она любит его, а в тебя стреляла глазами?

— Не знаю я, как все это понимать, — мрачно сказал Дик.

— А я одно понимаю, — сказал возчик, усаживаясь поудобнее и взмахивая кнутом, — не можешь разобраться, что у девушки на уме, значит, тебе на роду написано быть холостяком. Но-но, Веселый!

И фургон поехал своим путем.

Дик решительно натянул вожжи, и его повозка осталась на месте. Неизвестно, сколько времени лошадь, повозка и человек пребывали бы в этом неподвижном состоянии, если бы, сопоставив все горестные события, Дик наконец не пришел к мысли, что надо что-то делать, а простояв на дороге всю ночь, он отнюдь не улучшит своего положения.

Добравшись домой, он поднялся к себе в спальню, захлопнул дверь с таким видом, точно навсегда уходил из этого мира, достал листок бумаги, открыл пузырек с чернилами и принялся писать письмо. Оскорбленное достоинство автора выпирало из каждой строчки послания, в значительной степени затемняя изложение фактов и намерений; из письма трудно было понять, перестал ли он любить мисс Фэнси Дэй с этого часа и минуты, или никогда всерьез ее не любил и не собирался любить, или до сих пор умирал от любви, но теперь намеревался излечиться, или до сих пор был вполне здоров, а впредь собирался неизлечимо заболеть.

Он положил письмо в конверт, запечатал и надписал адрес строгим почерком, не позволяя себе никаких легкомысленных завитушек. Затем, положив письмо в карман, направился к школе, отмеривая каждым шагом добрых три фута. С решительным видом подошел к школьной калитке, секунду помялся, затем повернул обратно и, возвратясь домой, разорвал письмо и сел за стол.