Под диктовку Альцгеймера

Самым сложным для нас было решить, куда установить маячок. Одежду Антон мог поменять в любой момент. Решили, что лучше всего подойдут кроссовки — Антон всегда любил эту обувь, хорошие кроссы мог носить неделями. Если предположить, что приехал он из другого города, вряд ли взял с собой сменную пару.

Маячок засунули в мастерски надрезанную полиуретановую подошву. Место разреза запаяли так, что я, даже присмотревшись, не смогла ничего обнаружить.

Комедия с поваленным деревом и выстрелы в спину беглецу, по мнению Петра, должны были убедить свихнувшегося ботана — побег удался лишь чудом. Но вот незадача — Антон, похоже, не поверил, проверил не только одежду, но и обувь, и все же нашел маячок! Как выяснилось, в камере хранения на одном из вокзалов он заранее оставил какой-то чемоданчик, видимо, шпионское оборудование было там. М-да, его с толку не собьешь, подумала я с тоской. Вот такую бы храбрость, сообразительность и упорство — да в мирных целях! Но нет, все втоптано в грязь, все служит лишь одной безумной цели — уничтожить меня… Больше всего меня беспокоило, что Антон бросился в бега, даже не попытавшись остаться в Москве и все же рассчитаться со мной. Похоже, он понял, что я не одна, за спиной стоит команда. Но он не мог отказаться от своей идеи наказать меня, маньяки не отступают. Что же он решил предпринять теперь?

Колеса мерно стучали, наверху раздавалось сонное сопение Гарика и Петра. Марим лежала напротив и, похоже, не спала. Я шепотом обратилась к ней:

— Ты не устала?

— Я так лет пять живу. — прошептала она в ответ. — Это еще что, лежим себе, дремлем. Ты бы в багажнике часов десять проехала, тогда бы про усталость спрашивала. Впрочем, куда тебе. Давно бы зарыдала и попросилась домой.

— Тебе Петр нравится? — спросила я напрямик, ее постоянные подколки начинали действовать на нервы. — Поэтому ты так ко мне относишься? Но я ему безразлична. Его просто поразило несоответствие хрупкой ученой дамы с вот таким вынужденным бесстрашием. Ты его тоже можешь поразить до глубины души. Например, упади в обморок при виде бездомного голодного котенка.

Мариам невольно фыркнула, но тут же осеклась и отвернулась к стене. А я почувствовала, как веки смыкаются, и провалилась в глубокий сон.

Пробудили меня прямые солнечные лучи, ласкающие лицо через приоткрытое окошко. Поезд ехал на Юг, к Сочи, и казалось, мы возвращаемся прямо в лето. Где-то позади оставался холодный октябрь, почта два года терзаний, разочарование, ненависть и отчаяние… Гарик уговорил проводника заварить нам хороший кофе, я смаковала горячий, и настроение поднималось все выше, стремясь к не вполне оправданной эйфории. Мариам попыталась улыбнуться мне за завтраком, хоть получилось и не очень естественно, Петр повеселел, а Гарик, похоже, был вообще на седьмом небе от счастья, сидя практически в обнимку со мной и выпаивая мне чашку за чашкой. Его не смущали даже грозные звонки от начальства, требующего, чтобы Гарик хоть на час показался на фирме живьем.

От эйфории меня удерживала только мысль, что Антон все же может оторваться от слежки. За детей я особо не волновалась. Не верилось, что свихнутый папаша мог оставить их взаперти на одной воде. Он же понимал, что процесс моего уничтожения может сильно затянуться, и наверняка позаботился о том, чтобы дети были под присмотром и в безопасности. Его безумие было на редкость логичным, впрочем, Зоя уверяла, что у маньяков логика всегда железная.

Кроме нашей четверки, в поезде ехал еще один неприметный мужичонка из команды Петра, он и вел непосредственное наблюдение. Сейчас он ехал в общем купе вместе с Антоном, и, его его словам, тот явно был настроен на долгую дорогу. А значит, мы едем либо в Сочи, либо еще дальше — в Адлер.

На маленьком полустанке уютные бабушки с большими корзинами торговали огромными розовыми яблоками, варенной кукурузой и красными вареными раками. У меня потекли слюнки, но Петр запретил нам выходить и даже высовываться окна купе. Неприметный сотрудник за кукурузой и раками вышел, но съел все закуску там же, в общем вагоне, щедро поделившись с соседями. Как потом сообщил, Антон был единственным, кто от угощения отказался. Похоже, паранойя у моего и без того подозрительного муженька достигла апогея.

Я с грустью глядела в занавешенное окошко. Раздвигать занавески на полустанке было строго запрещено, и я в душе понимала целесообразность запрета, но так тоскливо было сидеть взаперти, когда поезд стоял, а снаружи светило теплое южное солнце! Мариам с Петром вышли погулять по коридору, а я, сгорбившись, все сидела в купе, уставившись невидящим взором на пустой откидной столик. Гарик сел рядом и обнял меня.

— Не грусти. Когда все закончится, мы приедем сюда сами. Без расстрельной команды, только с твоими детьми. — ласково сказал он.