Под фригийской звездой

Сюжетом, темой для мучительных раздумий был также Валек — скользкий оппортунист; и судьба Веронки, жертвы семьи, загнанной в такое рабство и в такую бездну невежества, что она неспособна была даже взбунтоваться; и пан Конецкий, в чьей конторе работала бесплатно Кахна в благодарность за практику, на которого работал Замойский и другие влоцлавецкие сапожники; Конецкий через бригадиров раздавал товар по домам, выжигая клеймо своей фирмы не только на обуви, но и на надомниках. «Самая гнусная форма эксплуатации на колониальный манер», — сказала как-то Магда.

Даже когда на бирже Щенсному сказали, что он снят с учета безработных, поскольку не регистрировался три месяца, и не может быть направлен на магистратские работы, — он не вспылил, не обругал унылых чинуш за окошком, знакомых ему еще по работе в Страховой кассе, и только подумал: «Как бы их тут всех организовать?» Обида за себя растворилась в обиде за всю массу безработных, которые летом уходили в поисках заработка в деревню. «Ушел к хаму», — с удовлетворением отмечали на бирже и снимали с учета, благодаря чему статистические показатели у них улучшались каждую осень.

Человеческие судьбы, взятые в совокупности, видоизменяли хорошо знакомые, примелькавшиеся вещи, город выглядел совершенно по-иному; даже воздух над ним был как бы более едкий, с более резким запахом кислоты, которая ведь в конце концов разъедает даже железо.

Щенсный был без работы, но при деньгах. Двухсот восьмидесяти злотых должно было хватить по меньшей мере на два месяца жизни. По совету и с помощью Любартов он снял комнату в их же доме наверху. Сташек, осмотрев эту летнюю мансарду со сломанным накатом и недоделанным подшивным потолком, заметил только отсутствие печки. «Печку поставим, — пообещал он, — а вообще, квартира что надо!»

Место было на редкость укромное, в самом конце Торунской, где дома стояли уже врассыпную. Из окна можно было выпрыгнуть на толевую крышу и оттуда — в сад, который тремя уступами спускался к Висле. Из окна хорошо просматривалось шоссе в оба конца — в город и к морю — и большие огороды, арендованные Ягневичем, хозяином этого домовладения, прозванного «домом на юру».

— Да, дует, как в трубе, — признал Сташек, прислушиваясь к завыванию ветра снаружи.

Дуло здесь всегда, потому что одинокая хибара стояла действительно на юру, высоко, ничем не защищенная, открытая ветрам с реки и с полей.

Когда-то, лет двадцать назад, стены этого одноэтажного домика были отделаны под гранит — деревянную обшивку изукрасили нарезами, долженствующими изображать камень; краску подобрали монументальную, надгробную, а в желобки подпустили плесени — вроде мха, на валунах! Позднее Ягневич соорудил две надстройки, в одной сделал склад, где держал семена и более ценный инвентарь, а вторую сдавал внаем. Со временем краска облезла, из-под «гранита» выглянула старая древесина, волокнистая, замшелая, грязно-рыжая, и весь этот «дом на юру», с двугорбой крышей, с каштаном, выдвинувшийся мордой вперед, стал похож на верблюда, опустившегося на землю перед погонщиком.

Половину первого этажа занимал сам Ягневич, опустившийся и фальшивый, как его дом. В другой половине, дверь в дверь с ним, жили в комнате с кухней Любарты. Такую же квартиру занимал сапожник Замойский, только у него от запаха кожи, клея и пеленок воздух был густой, крепкий, как коньяк.

Любарт работал один, потихоньку и не всегда. Его портняжные заказы были случайны, выпрашивались робко и боязливо. Семью содержала главным образом Ева, служившая продавщицей в мануфактурной лавке. Зато Замойский работал шумно, с мрачным остервенением, с рассвета до полуночи, вместе с женой, учеником и двумя подмастерьями, едва поспевая отделывать обувь, доставляемую «кляпперами» — иначе говоря, черными сапожниками; Замойский раздавал им кожу, полученную от Конецкого, потом принимал у них работу и, как каждый бригадир-отделочник, наводил окончательный лоск.

Щенсный жил в правой надстройке, соседями его были два работника Замойского. Оба, несмотря на полстолетия разницы в возрасте, были одинаково сутулы, молчаливы, с больными желудками и легкими, с жизнью, мутной от недосыпания: с табурета на койку — и обратно. Старик Ломпец время от времени вспоминал: «Я тоже человек!» — и восставал. Циклично. Он пил тогда мертвую во имя своего человеческого достоинства и запускал камни в окно Ягневича: «Выселять меня вздумал?! Сейчас я тебе морду разрисую!» Трусоватый Ягневич брал назад ордер на выселение, Ломпец вскоре трезвел и возвращался на свой табурет.

Игнась Ваврушко, семнадцатилетний парень, уже шесть лет состоявший в учениках у Замойского, прислушался к голосу Щенсного и заметил, когда они остались вдвоем:

— Я вас однажды слышал на Пекарской: «Выходите, товарищи!»

Сташек подтвердил: да, Игнась приходит на «уроки труда» — интересуется.