Под кожей – только я

— Он требовал поскорее перейти к следующему шагу — оцифровке сознания человека, которая позволила бы сколь угодно долгий срок хранить его на внешнем носителе. Это же, если вдуматься, и есть бессмертие. Во всяком случае, первый шаг на этом пути. О, он был весьма убедителен, когда говорил ученому, что тело его жены уже никогда не восстановится после аварии. Но ее разум, то, что составляло самую ее суть — мысли, воспоминания, склад ума, — еще можно было спасти, перенеся, как слабый огонек, в другую лампадку. В другое, юное и прекрасное, тело с неисчерпанным запасом жизненных сил. А напоследок, видя, что его доводы разбиваются о непробиваемую броню, как бы невзначай бросил: «Вы уже позаботились о том, чтобы оцифровать сознание дочери? А то один маленький несчастный случай — и вы потеряете последнего родного человека».

Лука молчал, дожидаясь, пока старик соберется с силами, чтобы закончить рассказ.

— Это стало последней каплей. В ту же ночь лаборатория была разгромлена, все файлы — результат десяти лет напряженного труда — уничтожены. Безумный ученый, который слишком долго шел на поводу у преступного эгоизма, погиб при взрыве. Это установили по генетическому составу останков. Главным образом нескольких зубов и фаланги левого мизинца. Все остальное превратилось фактически в пепел. Но Кристобальд Фогель все же вошел в историю. Правда, не так, как мечтал: его запомнили как…

— Сумасшедшего птичьего профессора, — пробормотал потрясенный Лука. Ну конечно же: Фогель — значит «птица», вот и появился дурацкий каламбур, над смыслом которого он никогда не задумывался. — Вы и есть тот ученый?

Старик усмехнулся и шутливо склонил голову.

— Получается, что я… Что мы… Не может быть. Таких совпадений просто не бывает.

— Скажи на милость, мой юный друг, почему тебя так поразила эта история?

— Наверное, это прозвучит странно, но я хорошо знаком с советником Юнгом.

— Неужели?

— Да. А моим отцом был Герхард Вагнер.

Фогель резко остановился. Он взял лицо Луки в свои старческие ладони и пристально вгляделся.

— Так, значит, мне не показалось: у тебя действительно глаза Анники, — голос старика задрожал. — Но как это возможно?

Лука сбивчиво рассказал о событиях последних месяцев, об ограблении склада и встрече с Тео, о том, как советник старого мессера помог устроить побег из-под надзора Вольфа. Фогель слушал, не перебивая.

— Но расскажите, что произошло дальше, вы сообщили дочери, что ваша смерть на самом деле была инсценировкой?

— Нет, я затаился, боялся подставить ее под удар. К тому же она была так безоглядно увлечена Герхардом… Они же фактически выросли вместе: советник тоже взял ее под свое крыло. Он приходился мессеру дальней родней, что-то вроде внучатого племянника. Слыл подающим надежды выпускником военной академии, с блестящим аттестатом и рекомендациями. Но все же вряд ли кто-то в то время предполагал, что именно его мессер в завещании назначит наследником.

— А Вольф?

— Знаешь, Вольф был славным мальчиком. Тихим, застенчивым. Он всегда несколько тушевался на фоне старшего брата. Вернее, они были близнецами, но вот это старшинство как-то неуловимо считывалось. Герхард верховодил, а Вольф — всегда на полшага позади. До сих пор не верю, что он мог пойти против брата.

— Мессер мертв, а Вольф стал наместником — это неоспоримый факт.

— Вольф всегда был темной лошадкой. Кажется, его специальностью были дипломатия и государственное управление. Он же настоящий вундеркинд, с феноменальной памятью. Только он, в отличие от брата, никогда не выпячивал свои достижения, а наоборот, старался держаться в тени. И, знаешь, возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что они были добрыми друзьями с твоей матерью. Так что, кто знает, если бы рядом не было ослепительного Герхарда…

Лука вспомнил жесткий бесстрастный взгляд и затянутые в лайковые перчатки руки Вольфа, сжимающие трость с рукояткой в виде серебряной волчьей головы, и содрогнулся.

— На снимке в светской хронике, где рассказывалось о свадьбе, Анника просто лучилась счастьем. Год спустя Герхард перенял жезл мессера. Я маниакально отслеживал все публикации, все репортажи с торжественных приемов и парадов, под лупой изучал все снимки — вдруг где-то на заднем фоне промелькнет и ее лицо. На последних снимках, с уже заметно округлившимся животиком, она выглядела осунувшейся, потускневшей и беспредельно одинокой даже в толпе, как будто ее окружал невидимый пузырь. Анника никогда не стремилась стать светской львицей, блещущей фамильными драгоценностями и остротами. Зная ее, могу представить, как тяготила ее роль первой леди, на которую обращены все взгляды. Но, думаю, вовсе не это заставило ее решиться на побег. Герхард всегда считал ее наивной мечтательницей, которая не понимает истинного устройства мира, его грязной и неприглядной изнанки. Анника обладала уникальным даром смирять его вспышки гнева, которые списывала на горячность, свойственную увлекающимся натурам. Вероятно, когда спал флер влюбленности, она осознала, что вода точит не всякий камень…