Под красной крышей

На миг задумавшись, Костя поднял уже другие, виноватые глаза. Он был из тех друзей, которые существуют для того, чтобы навешивать на их душу свои беды. Без этого они чувствуют себя слишком легковесными.

– У тебя неприятности? – с надеждой спросил он, бережно касаясь рукава Марка.

– Неприятности?

Марк вдруг оживился. Невинный вопрос пробудил в нем тягу к импровизации. Втянув холодный воздух, он озорно щелкнул пальцем по низкой липовой ветке, увешанной тяжелыми каплями. Брызги угодили Косте на лицо, и он забавно сморщился.

– Знаешь, – проникновенно начал Марк, наклонившись и возбужденно дыша другу в лицо, – кажется, за мной следят.

– Следят?! Да что ты, Марк, кому это нужно?

– Антисемитам, – прошептал Марк, увлеченный едва родившейся идеей. – Разве ты не знаешь, что я на четверть еврей?

– Глупости, – убежденно возразил Костя, но почему-то оглянулся. – Знаешь, сколько евреев? За всеми разве уследишь?

– Ты мне не веришь? – высокомерно спросил Марк, отступая к растопыренным ветвям кустарника.

Как он и ожидал, друг рванулся к нему с вытаращенными от распиравшей его преданности глазами. Марку вдруг стало скучно. Все слишком удавалось, все вовремя оказывались под рукой, никто не говорил ему «нет».

– А не проведать ли нам Милочку Гуревич? – вяло предложил он, чувствуя себя обязанным продолжить игру. – Чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Она ведь тоже не славянка, насколько мне известно.

– Уже поздно… А что, ты действительно за нее волнуешься?

– Голос крови… Тебе этого не понять.

– Она была бы на седьмом небе, если б узнала!

Марк насторожился:

– Что ты хочешь сказать?

– Да она же в тебя – по уши! Ты что… и не подозревал?

– Она? В меня? – недоверчиво спросил Марк. – Ты думаешь, это возможно?

– А чего ж тут такого? Ты у нас первый красавчик!

– Прекрати! – поморщился Марк.

Он не выносил, когда говорили о его внешности.

– Так ты и в самом деле потащишься сейчас к ней?

– А тебе-то что за дело? Иди домой, мама с папой ждут.

И, не простившись, Марк быстро зашагал прочь. Никто не попался ему навстречу, в их городе не любили гулять после захода солнца. А оно с каждым днем скрывалось все раньше…

Поравнявшись с унылым ларьком, похожим на своих собратьев до последней карамельки, он остановился и оглядел слабо освещенные полки. Теперь водку продавали в пластмассовых стаканчиках, освобождая страждущих от необходимости искать и второго, и третьего… Каждый все сильнее стремился к одиночеству.

Марк никогда не напивался с горя и не знал: поможет ли это? Иногда они с приятелями тайком покупали вино, и после первого же стакана его скручивало от настолько непристойного желания, что он торопился сунуть голову под кран. Сейчас же все в нем клокотало и рвалось наружу, и трудно было представить, будто там найдется местечко хотя бы для самого крошечного желания. Его тянуло, как в прошлый раз, вдребезги разнести стекло, насладившись паническим обвальным звоном, но ларек был чересчур мал, и в сердцевине его бледнело чье-то лицо. Марк не решился разглядывать. Он достал деньги и обменял их на мягкий, ласково булькающий стаканчик.

– Жвачки возьми, чтоб не воняло, – охотно посоветовал продавец, и Марк увидел, что тот не старше его самого.

Он послушно добавил денег и зажал в другой руке скользкий кубик. Привычно поблагодарив, Марк тут же решил, что этого делать не стоило – его «спасибо» не увеличило продавцу выручку, а больше его ничто не могло волновать.

Свернув в чужой двор, Марк хотел было устроиться в маленькой избушке на курьих ножках, но оттуда пахнуло так, что он слетел с узких ступенек, едва не подвернув ногу.

«Она любит этот город! – с горечью вспомнил он. – Врет она все… Все врет! А про щенка так и недорассказала… Значит, спихнула кому-нибудь этого уродца или все же оставила у ветеринара. И Ермолаева так же бросила… Все любят здоровых и сильных!»

Он зубами откупорил водку и, задержав дыхание, жадно выпил. Подождав, сунул в рот жвачку и, стряхнув ладонью влагу, сел на куцую жердочку качелей. Нога непослушно проскользнула, когда он оттолкнулся от земли. Тогда Марк со злостью пихнул железную опору. Размытая луна укоризненно качнулась и окатила его холодным отчаянием. Он едва не упал, когда уткнулся в ладони лицом и застонал, тревожа пустынную тишину двора: «Что же я наделал? Что я…»

* * *

Приняв отрезвляющий холодный душ, Марк половину ночи учил стихи, потому что казалось немыслимым читать их на конкурсе по бумажке. Память редко подводила его, и он решил немного помочь ей, настроившись на романтический лад. Случившееся вечером все еще беспокоило и отвлекало, но Марк сумел найти слова, заменяющие чудотворный бальзам уже которому поколению: «Я ничего не видел. Я ничего не знаю».

Он отдернул портьеру и уселся на широкий подоконник. Даже сквозь мутное, в дождевых разводах стекло звезды казались ослепительными. «Смотрел ли он на небо, когда сочинял эти стихи?» Как всегда, от мысли об отце сдавило сердце.

– Прости! – вырвалось у него, и Марк испуганно оглянулся: не слышала ли мать?

«Да что со мной? Она давно спит».