Под красной крышей

– Ты и с ним пытаешься нянчиться, как со мной?

– Разве я нянчилась с тобой?

– Еще как! Ты считала меня сумасшедшим и все время пыталась опекать меня, как мамочка. Это и впрямь способно довести до сумасшествия.

Катя подняла папку с рукописью Марка и со всей силы шмякнула ею об стол.

– Мне хотелось, чтобы кто-нибудь понянчился со мной! – закричала она в недоуменно вытянувшееся некрасивое лицо. – А ты вечно возился с самим собой, тебе ни до кого не было дела! Тебе и сейчас нет никакого дела ни до меня, ни до Марка. Ты, только ты, и никого вокруг.

Он поднялся и сдержанно покачал головой:

– Ты ошибаешься. Да ты и сама это знаешь…

* * *

В серых глазах Марка затаилась тревога.

– Ты прочитала? – спросил он небрежно, дергая завязки на папке.

– Нет еще, – созналась Катя. – Мне хотелось услышать их от тебя. Может, это неправильно. Может, надо наоборот. Но мне хочется в таком порядке.

– Ты хочешь, чтобы я прочитал их прямо сейчас? – встревожился он, и Кате пришлось улыбнуться, чтобы развеять все опасения.

– Да нет же! Я пойду с тобой на конкурс, там и послушаю. На общих основаниях.

Но облегчения на лице племянника она не заметила. Сегодня Марк был словно кошка на охоте, и приставать с расспросами Катя не решилась.

– Значит, ты решила прийти на конкурс? – уныло произнес он. – Знаешь, я уже покаялся, что вообще влез в это дело. Не ходи, а? Мне еще хуже будет, если ты придешь.

– Да чем же хуже? – простодушно спросила Катя и тут же пожалела об этом.

Марк дернул завязку так, что она осталась у него в пальцах. Приложив ее к папке и тщательно разгладив, словно завязка могла прирасти, он спокойно сказал:

– Хорошо, приходи. Ничего в этом особенного. Может, даже так лучше.

Возвращаясь домой, Марк казнился, что чуть не выдал себя, всполошившись. Чего ему бояться Кати? Если б отцу и вздумалось почитать кому-нибудь свои стихи, сестра жены – не лучший советчик.

Он прислушался к дыханию засыпающего города и подумал, что никогда еще не выбирался из дома по вечерам так часто, как за последнюю неделю. Их город не пробуждал фантазий, и трудно было понять, за что Катя так любит его. Среди пятиэтажных коробушек, прореженных унылыми высотными пеналами, Марк всегда оставался тем, кем был на самом деле, а это было ужасно скучно. Его тянуло примерять на себя чужие жизни, и четыре стены собственной квартиры давали больше простора для фантазий, чем прямые незамысловатые улицы.

Если б он жил в Париже! Тогда с замиранием сердца он искал бы для себя по вечерам, прихватывая кусочек мягкой ночи, новые маски, развешанные на старых фонарях и витиеватых оградах. Другие не замечают их, и слава богу! Он собрал бы все личины до единой, пусть бы даже на это ушла вся жизнь… А зачем она, жизнь, если ты все время остаешься самим собой?

«Она так и не сказала, как отозвался обо мне Ермолаев, – угрюмо размышлял Марк, гася подошвами влажные искры асфальта. – Не обо мне, а о стихах. Тогда он был пьян и хвалил… К ней-то он наверняка приходил трезвым. А что, если пойти и спросить его?»

Остановившись, он с трудом перевел дыхание. И до общежития, и до его собственного дома оставалось одинаковое расстояние. Марк топтался на распутье, не зная, на что решиться. Лучше было вернуться в холеное тепло отцовского кабинета, где можно уткнуться в томик Маркеса и забыть обо всех стихах на свете. Но его необъяснимо тянуло в убогость ермолаевской комнатушки…

«К себе я всегда успею вернуться», – рассудил Марк, поворачивая к общежитию. Ермолаев приглашал его. Он хотел, чтобы Марк пришел. Не отдавая себе отчета, он ускорял шаг, и отсыревшие стволы тополей неслись ему навстречу, грозя общипанными ветром ветвями.

«Я только спрошу: не обманывает ли он меня? Может, хочет, чтобы на конкурсе я выглядел дураком?» – Марк отдышался перед знакомой дверью и, не постучавшись, вошел.

Освещенная лишь крошечным фонариком-ночником, комната выглядела потайной берлогой. На спинках стульев темнели груды одежды, замерзшей лужицей поблескивала на полу пепельница. Ермолаев сидел за столом и спал, положив голову на скрещенные руки.

«Опять напился», – с сожалением подумал Марк, но не ушел, решив продолжить тайный осмотр. Под самым ночником мясисто розовели раковины, и Марк опять удивился – зачем их столько? Приложив к уху самую большую, он старательно вслушался в ее взволнованное дыхание, и его отчего-то охватила тревога. Раковина пыталась сказать ему нечто важное, но Марк не понимал ее языка.

Виновато вздохнув, он вернул ее на место и наклонился над Ермолаевым.

– Эй, – осторожно позвал Марк, мягко тронув костлявое плечо. – Вы спите?

Никита издал не то стон, не то ворчание, но все же повернул голову и разлепил блуждающие глаза. Остановив взгляд на склонившемся над ним лице, он как-то жалобно, испуганно вскрикнул и отшатнулся. Марк в замешательстве отступил. Не произнося ни слова, Ермолаев поднялся и через стол наклонился к мальчику, которому потребовалось напрячь все мускулы, чтобы не попятиться.

– А я сейчас видел тебя во сне, – сипло сказал Никита и с досадой откашлялся. – Странно, правда?