Под куполом небес

Пот градом катился по его шее и груди. Он едва снял с себя жонглёрский костюм. Тот лип к телу всеми фибрами своей тряпичными цирковой души и не хотел расставаться с хозяином. Сегодня было жарко до умопомрачения и в вагончике, и на манеже. Под обмякшей, провисшей тезой циркового шатра царил сущий ад! Не спасали ни потуги мощных ветродуев, ни сквозняк от приподнятой по периметру так называемой юбки шапито. Задранная кверху, она теперь беспардонно обнажала исподнее передвижного цирка – конструкцию зрительских рядов, уступами уходящих вниз к манежу, и накопившийся там мусор. Зрители, изнывая от жары, сидели, оглушённые парилкой, обмахивались веерами, рекламными буклетами программы и едва хлопали – не до того! Что уж говорить об артистах! Каково́ медведям в их шубах! А канатоходцам под куполом, где самое пекло!..

Пашка сходил в душ. Кое-как привёл себя в норму под струями чуть горьковатой, нагретой солнцем воды. Медленно, наслаждаясь реакцией тела на дуновения едва заметного ветерка, побрёл к себе в вагончик. Там вовсю трудился резиновыми лопастями древний вентилятор. Пашка повесил полотенце на крючок полки. Причесался. Вгляделся в своё отражение…

Он заметно устал за последние дни, осунулся. Ел мало. Ностальгия и апатия ели его самого – тоскливо тут… Где-то там, в прохладной России, ждали Света, Захарыч, Венька, Варька, лошади… Негромко вырвалось:

– Домой хочу!..

Он откинулся на спинку стула. Выдохнул. Собрался с силами.

– Ладно, тут осталось-то прозябать всего ничего…

На ум пришло созвучное «зябнуть».

– Да нет, Паша-друг, здесь не зябнуть-прозябать, а подыхать от жары!

Он потрогал своё, слегка заросшее щетиной, лицо. Бриться не хотелось никак! Это каждый раз было пыткой! После бритья под гримом всё щипало и горело от пота.

– Хм! Жара подыхает от жары! Смешно-о!.. – Пашка улыбнулся.

В дверь постучали.

– Входите! Плиз, вэлкам!

В дверном проёме стоял его мимолётный знакомый по посещению гробницы Хафиза Ширази. В его руках был пластиковый пакет и цветы. Он снял солнцезащитные очки.

– Ассалому алейкум, бародари шурави ман!

Пашка перевёл для себя основной смысл приветствия гостя: «Здравствуй, мой русский брат!» Невольно засуетился, судорожно завспоминал изысканные слова на фарси и дари, соответствующие моменту. Мозг, как иссушенный под яростным солнцем и песчаными бурями механизм, скрипнул своими сочленениями:

– Валейкум ассолом! Хурсандам ки шумо согу саломат астед! (Здравствуй! Рад тебя видеть в добром здравии!)

Стоящий в дверном проёме загадочно улыбнулся.

– Бисьер сол туро надида будам. Зиндагоният чихел? Хамма корхоят хуб аст? (Много лет не виделись. Как поживаешь? Все хорошо?).

– Худоба шукр! (Слава Всевышнему!)

Пашка, едва обсохший, снова вспотел от напряжения. Когда-то он сносно говорил на фарси. В начальных пределах, конечно. Сейчас его расплавившиеся от жары извилины ворочались, как переварившиеся макароны в кастрюле холостяка. Нужные слова сегодня вспоминались с трудом, как никогда. От переутомления на манеже и окружающего пекла язык не желал выделывать восточные лингвистические пируэты и такие же сальто-мортале. Вертлявая плоть, рождающая у людей слова, сейчас цеплялась за нёбо, лениво шевелилась между щеками, успевая лизнуть пересохшие губы. Пашка по слогам выговаривал слова, ошибался, снова повторял. Наконец он выдохся и сдался.

– Мебахшид! Извините! Больше не могу! Ничего сегодня не соображаю!..

Гость перешёл на русский.

– Может, я всё-таки войду?

– Ах, да, извините! Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! – Пашка по-восточному приложил правую руку к груди в области сердца, затем указал на стул.

Гость протянул Пашке цветы.

– О! Большое спасибо! Бесяр ташаккур!

– Давненько не виделись, давненько…

– Ну, почему же! Если не ошибаюсь, всего-то неделю-полторы…

– Да нет, Жара-Паша́! Много больше – более десяти лет! Узнать меня трудно – тогда я был с бородой. А вот ты не изменился. Всё так же жонглируешь, любишь стихи великих персов.

Пашка наконец вспомнил, где он слышал эту ни на кого не похожую манеру говорить.

– Да ладно! Не может быть! – Пашка от удивления присел на стул. – Визи-ирь! То-то у меня было ощущение, что в прошлый раз…

Гость, перебив, поправил:

– «Визирь» – так переводится моё имя. Я, если помнишь – Вазир!..

Перед Пашкой запрыгали размытые временем картинки из прошлого: середина восьмидесятых, такая же нестерпимая удушающая жара, жёлтый туман пыльных дорог Афганистана. Угрюмые тёмно-песочного цвета скалы, таящие неожиданную смерть. Редкая «зелёнка». Равнодушное, высокое чужое небо. Звенящее всеми струнами, не отпускающее ни на секунду напряжение измученного сознания. И – он! Их сопровождающий, проводник, переводчик и непонятно кто ещё – то ли друг, то ли враг. Говорил всегда вкрадчиво, напевно, смотрел в глаза пристально, гипнотизируя. Доброты в этих непроницаемо-тёмных глазах не было. Не было и злобы. Пряталось в них что-то сокрытое, непонятное, недосягаемое для европейца…

Вазир огляделся. Посмотрел на Павла, словно видел его впервые. На лице гостя отобразилось что-то вроде кривой улыбки. Он кивнул на предплечье Павла.