Под маской

Он мало общался с людьми. Вечерами гулял по набережной, медленно выпивал бокал пива в кафе и ложился спать пораньше. Его редко куда-нибудь приглашали, потому что все считали, что его грустное и сосредоточенное лицо нагоняет тоску, — да он и сам никаких приглашений не принимал. Теперь он носил дешевые французские костюмы, а не дорогие твидовые или шерстяные, которые отец заказывал в Англии. Что касается женщин — он вообще ни с кем не был знаком. Из множества вещей, в которых Вэл был уверен в семнадцать лет, больше всего он был убежден в том, что вся его жизнь будет преисполнена романтики. Теперь, спустя восемь лет, он знал, что этому сбыться не суждено. По тем или иным причинам у него никогда не хватало времени на любовь — война, революция и бедность всегда мешали его замершему в ожидании сердцу. Родники чувств, впервые забившие в тот апрельский вечер, иссякли почти сразу, превратившись в слабый ручеек.

Его счастливая юность кончилась, толком даже не начавшись. Он заметил, что стал старше и слабее, и все больше и больше живет воспоминаниями о своем прекрасном детстве. Со временем он превратился в посмешище — например, когда вытаскивал из кармана старинные фамильные часы и демонстрировал их веселым юным коллегам, рассказывая истории из жизни семейства Ростовых, а те его выслушивали и весело между собой перемигивались.

Эти унылые мысли крутились у него в голове одним апрельским вечером в 1922 году; он гулял у моря и смотрел на неизменное волшебство просыпающихся ночных фонарей. Волшебство это было уже не для него, но оно все же было, и почему-то Вэл этому радовался. Завтра он уезжает в отпуск, в дешевый отель дальше по побережью, где можно будет купаться, отдыхать и читать; затем он вернется обратно и снова начнет работать. Каждую весну, вот уже три года подряд, он брал отпуск в последние две недели апреля — может быть, потому, что именно в эти дни ему больше всего хотелось предаться воспоминаниям. Именно в апреле под романтической Луной случилась кульминация того, чему было суждено стать лучшей частью его жизни. И это священно — ведь вышло так, что то, что мыслилось как посвящение и начало, на самом деле оказалось концом.

Он остановился у кафе «Иностранец» и миг спустя, повинуясь какому-то импульсу, перешел на другую сторону улицы и медленно пошел к морю. В бухте стояло на якоре с дюжину яхт, уже окрасившихся вечерним серебром. Он видел их днем, прочитал все буквы названий на их кормах — так, по привычке. Он уже три года так делал, и взгляд блуждал почти автоматически.

— Ан бо суар[12], — донеслось из-за спины по-французски; это был лодочник, который часто видел здесь Вэла. — Монсеньору нравится море?

— Да, оно прекрасно.

— Мне тоже нравится. Но зарабатывать тут тяжело. Жить можно только в сезон! Хотя вот на следующей неделе у меня кое-что выгорит. Дают хорошие деньги просто за то, чтобы ждать тут с восьми и до полуночи, просто ждать и ничего не делать.

— Рад за вас, — вежливо ответил Вэл.

— Одна леди, вдова, очень красивая, из Америки… Ее яхта всегда бросает якорь в гавани и стоит тут две последние недели апреля. И если «Капер» завтра приплывет, то так будет уже третий год подряд.

V

Вэл не спал всю ночь — не потому, что у него были какие-то сомнения по поводу того, что ему делать, а просто потому, что все его давно оцепеневшие чувства вдруг проснулись и ожили. Разумеется, ему не стоит с ней видеться — только не он, бедный неудачник с именем, которое превратилось в тень, — но он станет чуточку счастливее оттого, что теперь знает: она его не забыла. В его памяти словно появилось еще одно измерение — словно линзы стереоптикона[13] выстроили в пространстве картинку с плоской бумаги. В нем зародилась уверенность, что он себя не обманывал — когда-то давно он очаровал прекрасную женщину, и она его не забыла.

На следующий день он стоял на железнодорожной станции за час до отхода поезда с саквояжем в руке, словно стремясь избежать любых случайных встреч на улице. Подали поезд; он нашел себе место в вагоне третьего класса.

Сидя в вагоне, он почувствовал, что его отношение к жизни как-то поменялось — он ощутил нечто вроде надежды, слабой и обманчивой; еще вчера ничего такого не было. Возможно, у него как-нибудь получится сделать так, чтобы через несколько лет он смог бы встретиться с ней вновь — если много работать и жадно хвататься за все, что только подвернется под руку? Он знал, по меньшей мере, двух русских в Каннах, которые начали жизнь заново, не обладая ничем, кроме хороших манер и изобретательности, и дела у них пошли на удивление хорошо. Кровь Морриса Хэзилтона слегка запульсировала в висках Вэла, заставив вспомнить нечто, о чем он раньше никогда не трудился задумываться — ведь выстроивший для своей дочери дворец в Санкт-Петербурге Моррис Хэзилтон тоже начинал, не имея за душой ничего.