Под маской англичанина

"Публицист" для меня — это слишком высокопарное выражение. Большую часть своей жизни я с некоторым изумлением всё же ощущал себя журналистом. С историком же дело обстоит так. Я всегда очень интересовался историей, не всей историей, а определёнными периодами, среди которых прежде всего последние. Однако все свои книги я также всегда писал немножко как журналист с акцентом на нечто, иногда очень отчётливо, или, как в моей последней книге, с невысказанной мыслью, на которую мягко намекается лишь в одном предложении, которое читатель должен сам для себя выискать, а именно: мы вовсе не хотим снова иметь Германский Рейх, мы вовсе не должны его снова хотеть, это не было счастьем для нас, в том числе и до Гитлера. Так что я своего рода журналист, пишущий об истории, причём я не мечтал о том, что это станет моей жизнью. Гораздо охотнее я был бы высшим служащим в министерстве, пишущим романы.

Без эмиграции это возможно и стало бы Вашим жизненным поприщем.

Без Гитлера. Так что эмиграция была также лишь следствием Гитлера и обеих моих школ, в которых я научился ценить обоих основных противников Гитлера: евреев и людей с приставкой к фамилии "фон".

Каково Ваше нынешнее отношение к Англии?

Полное любви и немножко сострадательное с совсем небольшой долей пренебрежения. Однако с другой стороны я также очень уважаю британцев из-за качеств, которые они проявили во время войны. Но то, что они проявили теперь в последние послевоенные годы, в годы упадка при Макмиллане и Вильсоне, это не может вызвать у меня настоящего уважения, самое большее всё же снова эти флегматичность и недоговорённость, с которыми они восприняли распад своей власти.

Вы часто меняли свои политические позиции и уже очень рано стали требовать признания ГДР.

Я на самом деле довольно долгое время, в том числе и когда я уже снова был здесь, был сторонником воссоединения. Однако затем я пришёл к выводу, что признание ГДР — это второй из лучших вариантов и единственный, который может быть, и из этого выходит также очень приличное немецкое существование — развиваться в мирном сосуществовании. Я считаю, что Хонекер совершенно прав: оба немецких государства, какие они теперь есть — это огонь и вода. Одно из них должно так изменить свою сущность, что практически откажется от себя; а это недопустимо.

Некоторое время я был в очень дружеских отношениях с Вольфгангом Венором, крупным немецким националистом, который всем своим существом за то, чтобы снова возникла объединённая Германия с Берлином в качестве столицы. Я всё ещё понимаю его, но я считаю это теперь неверным. Мои перемены были также очень редкими и никогда в первую очередь не были переменами по причине эмоций.

Очень актуальный вопрос: какие выводы Вы сделали из свое личной судьбы в отношении политики предоставления политического убежища?

Как человек, который однажды жил благодаря готовности другой страны предоставить политическое убежище, я не могу быть против политического убежища. Так думать — это было бы мелко. С другой стороны, формулировка в Основном Законе юридически просто неправильна. Право на политическое убежище — это не индивидуальное право людей, которые хотят иметь это убежище. Это право государства — предоставить политическое убежище. Если это толкуется так, как это делает Основной Закон, то практически это означает, что все люди могут прибыть в Федеративную Республику. Однако ведь это невозможно, для этого она слишком мала. Но в принципе я за политических беженцев, и также я очень поддерживаю турок, к которым питаю слабость. Это очень дельный, древний, имперский народ.

Вы публично высказывались по поводу дела Хёфера и очень сильно его защищали.

Прежде всего, это был акт личной благодарности. Хёфер был самым первым, кто привлёк меня, когда я как раз только вновь оказался в Германии, и я долгое время был главной опорой его радиопередачи "Утренние встречи", причем всегда охотно принимал в ней участие. У меня всегда было чувство, что он пытался порядочно обращаться со всеми нами. Кроме того, я находил эти "Утренние встречи" — не говоря о личной благодарности — очень хорошим мероприятием. Слово "перевоспитание" имеет ведь скверный отзвук, однако поскольку речь шла о том, чтобы привить немцам несколько больше здравого смысла, понимания и объективности, то "Утренние встречи" в годы Хёфера действовали очень благодатно. Я действительно придерживаюсь того мнения, что людям, которые однажды совершили какие-то вещи, которые не хотели бы снова видеть, следует засчитывать добрые дела, сделанные позже. Мы все когда-то однажды написали нечто такое, о чём позже думаешь: лучше бы я этого не писал. И я тоже принадлежу к их числу.