Под небом пустыни

— Да стану я жертвой вашей милости! Я, господин, сам из Кермана… Единственный сын у отца… Отец видный был человек… Я потихоньку на стороне учился играть на таре[142]… Карим Чику пел в доме Махин… Вы знаете Карима Чику? Он в Кермане работал шофером на грузовике… Я тоже в доме Махин пробовал играть на таре… Махин сама была страсть веселая, а пела-то как! Карим Чику был здоровенный… Сунул раз руку в карман, зачерпнул горсть монет да и высыпал в подол Махин… А красивая она была до чего! Она мне хорошо йодпевала… Вот пошли мы, а Карим Чиху и говорит мне: «Аббас!» Я спрашиваю: «Чего?» А он говорит: «Ты куда идешь?» Я говорю: «Домой». А он: «Поедем в Захедан…» Я говорю: «Поедем». Беру свой тар, сажусь в машину… Приезжаем с Каримом Чику в Захедан… Там он меня пристроил в одной кофейне… Я стал таристом… А там попал в игорный дом… Карим Чику уехал обратно… и след его простыл… А я стал петь в игорном доме… Как я пел!.. Сам себе подыгрывал на таре… Хосейн Черный… Хозяин игорного дома… Подошел, ударил меня по плечу и сказал: «Молодец!.. Клянусь богом… твоей жизнью:..» Сыпали мне пропасть денег… Прошло несколько лет:.. Однажды вечером появляется невесть откуда Карим Чику… говорит: «Эй, Аббас, а ты здесь?.. Что ж, не вернулся в Керман?» Я говорю: «Нет». Он говорит: «А делать что будешь?» Я говорю: «Хочу съездить на богомолье…» Поехали мы вместе на богомолье… Потом попал я в Гонабад… Сюда вот… пусть пропадут эти глаза… Здесь и увидал одну, влюбился… Правда, господин, влюбился, ничего не попишешь… Посватался и остался здесь навсегда… Вот и все… Конец… Теперь стал таким… Откупорьте, господин… Я о той бутылке говорю… Ничего нет милее этого лекарства!

В десять минут Аббас рассказал нам о пятнадцати годах своей жизни. Отрывистая речь, артистически точные жесты Аббаса словно заворожили нас. Он унес нас в прошлое, посадил на грузовую машину Карима Чику, и мы вместе мысленно выехали из Кермана. Через пятнадцать лет странствий мы добрались в праздничные дни ноуруза 1961 года до Гонабада и, усталые, остановились на привал в губернаторском парке. Фотограф протер глаза, вздохнул и сказал: «Слава гонабадской девушке, которая засадила в клетку такую перелетную птицу!»

Абдоллах-хан ужом скользнул в дверь. Мы совсем позабыли о нем, слушая рассказ Аббаса — хозяина кафе. Придя в себя, все сразу почувствовали усталость и тяжесть хмеля. Не хотелось двигаться, думать, беспокоиться. Но Абдоллах-хан слишком уж выжидательно стоял возле нас.

— Господин, пришел шофер господина Кахрамани! — сообщил он.

— А кто такой господин Кахрамани?

— Они начальник местного отделения нефтяной компании, господин!

— Ну и что?

— Ничего, господин! Я поехал за бензином на бензоколонку. Там нашу машину увидал их шофер, пошел, доложил господину Кахрамани, господин!

— Хорошо! Что же хочет от нас этот шофер?

— Он сам тут, господин! Он к вашим услугам, господин.

Вошел шофер и сказал, что его послал господин Кахрамани, чтобы доставить нас к нему в дом. Чудеса! Опять Абдоллах-хан придумал нам заботу. Всякий раз, когда он видел, что нам не нравится ночлег и мы вынуждены скитаться, он оповещал об этом вышестоящие инстанции.

Фотограф моментально собрался.

— Я пойду спать в гараж, — непреклонно заявил он.

— Я вам постелю тут. Ложитесь и отдыхайте, — предупредил ловкий Аббас наши возражения.

— Нет, спасибо. Господин Кахрамани ждет нас, надо идти.

Господин Кахрамани, видно, пользовался в городе известностью и авторитетом, потому что даже Аббас при виде его шофера перестал спорить и быстренько спровадил нас, то есть, другими словами, получил с историографа деньги по счету, торопливо начертанному на клочке бумаги, и довел нас до машины.

В кромешной тьме и лабиринте переулков Джуйменда мы не разобрали, в какую сторону едем, но минут через десять очутились у ворот дома господина Кахрамани. Позвонили… Нам открыли. Мы вошли на просторный двор с цветниками и газонами. Кирпичный особняк, окруженный айванами и украшенный светильниками, был собственностью, вероятно, человека почтенного во всех отношениях. Надо было собраться с мыслями. Навстречу уже. шел хозяин, и мы растерялись. С одной стороны, грязная дорожная одежда, заросшие щетиной лица, с другой — изысканные манеры и безукоризненный костюм хозяина дома. Я и мой друг чувствовали себя как узники, приговоренные к смерти, когда их среди ночи в последние минуты жизни тащат к тюремному священнику.

Великолепная гостиная, прекрасная мебель, безделушки и предметы домашнего обихода, создающие уют, тщательно выбритое лицо хозяина дома, его учтивость и благовоспитанность после всех «прелестей» Гонабада и Джуйменда напоминали оранжерею на площади Чалемейдан в Тегеране, а гости смахивали на двух погонщиков ослов, прибывших с тюками извести и перемазанных с головы до ног известковой пылью.