Под немецким ярмом

— Jawohl, Majestät, — отвечала Варленд и снова подсказала своему ученику что-то шопотом.

— "Freut euch des Lebens"! — засвистал он начало известной немецкой песни.

— Вторую строчку он тоже знает, — но не так еще твердо, извинилась учительница.

— До завтра, смотри, подучи его, — приказала императрица. — А поет тоже чисто, что свирель. Ну, еще что же?

— Hoch lebe… — можно было расслышать подсказывание мадам Варленд.

И послушный воспитанник не замедлил гаркнуть:

— Hoch lebe Seine Durchlaucht! Hurra! hurra! hurra!

Но, o, ужас! вслед затем он прокартавил полушопотом, однако, совершенно внятно:

— Живодер! живодер!

Можно себе представить, какое впечатление должно было произвести на всех такое публичное поруганье всесильного временщика, в присутствии не только его супруги, но и самой императрицы. Последняя, словно ушам своим не веря, молча повела кругом глазами. Но никто не смел поднять на нее глаз; все обмерли и потупились. Одна только герцогиня Бирон, плохо понимавшая по-русски, с недоумением вопросила:

— Aber was Неiss das: Schivadör? (Да что это значит: живодер?)

Тут Балакирев, питавший к герцогу курляндскому, как большинство русских, глубокую ненависть, не утерпел пояснить:

— Das Неisst: Schinder.

Герцогиня всплеснула руками:

— Ach, Herr Jesus!

Императрица же, сверкнув очами, указала Балакиреву на выход:

— Вон!

Теперь только ни в чем не повинная Варленд пришла в себя от своего оцепенение. Co слезами стала она клясться, что ей-Богу же не учила этому попугая.

— Так кто же научил, кто? — спросила Анна иоанновнана.

— Die ist's! — ткнула герцогиня пальцем на Лилли, растерянный вид которой, действительно, как-будто давал повод к такому подозрению.

Но тут вступилась за нее та же мадам Варленд. ее обяснение звучало так искренно и правдоподобно, что ни y кого, казалось, не оставалось уже сомнение на счет виновности истопника, которого Лилли застала перед клеткой.

— Но ты все же слышала, как он учил попугая? — обратилась государыня уже прямо к Лилли. — Не лги y меня, говори всю правду!

— Слышала… — призналась девочка, дрожа всем телом.

— Ах, разбойница! Но умолчала ты о том с какого умысла?

— Я думала, что попугай забудет… да боялась еще, чтоб с этим человеком не сделали того же, что с его стариком-отцом…

— А с тем что сделали? Сказывай, ну!

— Его наказали, по приказу герцога, так нещадно, что он теперь умирает…

— Умирает! — подхватила апатичная вообще, но сердобольная Анна Леопольдовна. — Сын ожесточился из-за отца. Ваше величество! не отдавайте его-то хоть на избиение!

— Бить его на теле не будут, не волнуйся, — проговорила государыня глухим голосом, и по выражению ее лица видно было, как тяжело ей дать такое обещание.

— Но его все же накажут?

— Без всякого наказание оставить его нельзя чтобы другим не было повадно. Страха божьяго не стало на них, окаянных! А озорного попугая своего, мадам, убери вон, да чтобы не было об нем впредь ни слуху, ни духу; поняла?

Мадам Варленд, должно-быть, хорошо поняла, потому что с того самого дня красавец-попугай словно сгинул.

Конец II части.

ЧАСТЬ III

I. Ледяная статуя

Дни рожденья и тезоименитства членов как Царской Фамилии, так и семьи герцога Бирона, праздновались при Дворе одинаково торжественно: поутру в Зимнем дворце бывал сезд "знатнейших персон" и иноземных посланников для принесение поздравлений, а вечером — бал. То же самое было, разумеется, и 13-го ноября 1739 года, когда герцогу исполнилось 49 лет.

Во время утреннего приема поздравителей Бирон был видимо не в своей тарелке, - что достаточно обяснялось, пожалуй, нанесенным ему накануне заочным «афронтом» с попугаем. Тут, однако, разнесся слух, что виновный истопник подвергся уже и заслуженной каре. Его не били, нет: в этом отношении его светлость строго подчинился выраженной государыней воле. Но от наказание вообще «преступник» не был избавлен, и изобретательный в таких случаях ум курляндца придумал для него небывалую еще пытку. Парня отправили на придворный конюшенный двор, находившийся в конце большой Конюшенной улицы y речки Мьи (ныне Мойка), раздели здесь до-нага, привязали к столбу y водокачалки и стали окачивать ледяной водой на двадцатиградусном морозе. Но исполнители экзекуции переусердствовали: окачивали несчастного до тех пор, пока тот, покрывшись ледяной корой, не обратился в "ледяную статую". Так передавалось по крайней мере на приеме шопотом из уст в уста, — передавалось с глубоким возмущеньем, но в лицо светлейшему новорожденному те же уста льстиво улыбались. Сам же он не мог скрыть своего раздражение: истязать «делинквента» до смерти y него все-таки, должно быть, не было намерение.