Под опекой

Меня трясет, я понимаю это по тому, как дрожит телефон в моих руках, потом у моей щеки, раскаленной от гнева. Я звоню Александру. В пору наших первых встреч двадцать лет назад он никогда не брал трубку. Ох, прости, я не слышал, извинялся он каждый раз и винил свой мобильный, почему-то всегда стоявший на беззвучном режиме. Телефон звонил в пустоту и сводил меня с ума. Мне каждый раз казалось, что я разбиваю нос, наткнувшись на его автоответчик, и однажды я пригрозила, что больше никогда ему не позвоню, Зачем это надо, все равно ты меня никогда не слышишь! Я тут же привела свою угрозу в исполнение и, чтобы отплатить ему той же монетой, не отвечала на его звонки двое суток. На третий день, вернувшись за полночь после вечеринки с обильными возлияниями, я нашла его сидящим под дверью и умирающим от беспокойства оттого, что я не даю о себе знать и меня нет дома так поздно в будний день. В одной руке он держал букет увядших тюльпанов, в другой свой телефон, и я так и вижу, как он сует мне его под нос, Послушай, Амели, послушай этот звонок, я выбрал его для тебя, только для тебя. И мне пришлось слушать в 2 часа ночи на лестничной площадке, прежде чем я успела открыть дверь. Двадцать лет спустя я еще слышу веселый перезвон колокольчиков и его тоже слышу, он говорит, что любит меня до безумия, клянется, что никогда больше не пропустит ни один мой звонок, что никогда, никогда колокольчикам не придется звонить впустую. А они, наверно, так и продолжали бы трезвонить вовсю на лестничной клетке, если бы мой сосед, первый, которого мы побеспокоили вместе, но не последний, мой сосед, короче, вышел из квартиры в пижаме и в ярости и наорал на нас, Нет, вы спятили, будите людей среди ночи! Итак, дрожа, я звоню Александру, и он сразу снимает трубку. Обычно, когда у него совещание, он отвечает: Я тебе перезвоню, но не на этот раз. На этот раз он говорит: Подожди, не вешай трубку. Я слышу, как он отодвигает стул и извиняется, Продолжайте без меня. Что случилось, встревожено спрашивает он, хочешь, я приеду? Приехать домой он еще ни разу не предлагал мне за два десятилетия, даже когда я однажды звала на помощь, спасите-помогите, потому что больше не могла, достало, всюду рвота, меняю третью постель, к тому же на этот раз нашу! работы выше головы, а на руках двое больных детей с мегарасстройством желудка. Но я была так растеряна три года назад, что даже не заметила этой непривычной готовности. Только теперь, когда пишу, я это понимаю и удивляюсь. Надо бы спросить Александра, да, я это и делаю, не отходя от кассы, потому что он рядом со мной, развалился на диване с «Короной» и орешками под рукой, положив ноги на низкий столик, и читает газету. Как ты узнал, сердце мое, что случилось что-то серьезное, если даже ушел с работы, не успела я произнести и трех слов? Александр не может объяснить почему, но он понял, сразу понял, что дело плохо, из рук вон, и что это имеет отношение к Трагик. Я по твоему голосу уловил, уточняет он. Александр помнит, что у меня был замогильный голос, и я не знаю, называет ли он его так, потому что тоже знает продолжение истории, но, как бы то ни было, лучшего выражения он выбрать не мог. Потому что, когда Лу сообщила мне, что кузен пообещал ей реванш в «Уно» в следующий раз, мне действительно показалось, будто меня похоронили заживо. Александру понадобилось двадцать минут, чтобы добраться с работы домой на скутере. Я вполне успела бы приготовить сырное суфле, которое обещала детям, но не было сил, это я помню. Я не могу оправиться от этого визита, при котором не присутствовала. Возможно ли такое в 2020 году? Чтобы мужик из Защиты детства явился к вам домой в ваше отсутствие? Я не верю. Слыханное ли дело? Не верит и мама, которой я изложила дело текстовым сообщением. Нет, не может быть! Вот УБЛЮДКИ! Набранные ею заглавные буквы мечутся в моей голове, встряхивают меня и впрыскивают немного ее силы. Ее залп сообщений, которые я сохранила и даже сфотографировала, чтобы убедиться, что это не сон, приободрил меня. Главное, сообщи адвокатше. Сообщи ей сейчас же, командует она. Я уже готова послушаться, когда возвращается Александр. Я падаю ему на шею, мне хочется, чтобы он меня утешил, но он взрывается, и, в сущности, тем лучше, потому что чаще всего, когда он выходит из себя, я в себя прихожу. Он тоже говорит: Слыханное ли дело? говорит: Нет, ну какого черта мужик является вот так к нашим детям? говорит: В каком дерьмовом обществе мы живем? говорит: Мы весь год работаем как проклятые, из кожи вон лезем, чтобы заботиться о детях, чтобы они ни в чем не нуждались, а на нас доносят, нас подозревают в дурном обращении, говорит: Да по какому праву они к нам привязались, объясни мне, говорит: Все равно у них нет никаких доказательств, так что мы не дадим себя запугать, говорит: Они хотят нас достать, так мы их тоже достанем. Я ничего не отвечаю. Я не уверена, что стоит сунуться в их контору и орать, пока не удастся поговорить с главным. Боюсь, от этого будет больше вреда, чем пользы. Лучше сначала связаться с мадам Трагик, это кажется мне не таким агрессивным. Лора Х., которой я звоню, пока Александр рвет и мечет, и которая так любезна, что снимает трубку в 21:10, подтверждает: Да, позвоните ей завтра и держите меня в курсе. Ладно. Александр засыпает. Я – нет. Когда начинает светать, я знаю, что скажу, наизусть. К счастью, в этот день я на удаленке. Александр, уходя, требует держать его в курсе. Обещаю. Ровно в 8:30 я звоню. Мадам Трагик еще не пришла. В 8:45 тоже. И в 9 часов ее нет. Александр присылает нервное сообщение, когда мне отвечают, что она вот-вот будет, но он еще не вышел из себя. В 9:15 она уже онлайн. В половине на совещании, и в 10 по-прежнему занята. Александр требует, чтобы я звонила ей каждые пять минут. Тон его эсэмэсок меняется. Когда за Какого черта? следует Твою мать! я иду на принцип и ору на секретаршу, которая наконец просит меня подождать у телефона. Я жду. Целую вечность. Поскольку Трагик не подает признаков жизни, прошу позвать мадам Брюн, с тем же результатом. Александр кипит. Его температура и его злость растут с каждым залпом сообщений. В его офисе сейчас, наверно, градусов сто. Он пишет, чтобы его кончали держать за дурака, иначе он за себя не отвечает, и я ему верю. Он оскорбляет Трагик в письменной форме и множит эмодзи. Я и не знала, что их существует столько для передачи нервозности. С нахмуренными бровями, с закаченными глазами, со ртом уголками вниз и все три сразу. У него уже валит дым из ноздрей. Он нервно курит по несколько минут и становится помидорно-красным. Сейчас взорвется. Да, готово дело, его мозг лопнул, я вижу на новом эмодзи бугристую поверхность лобной и затылочной долей. А вот он заваливает меня собачьими какашками, и может быть, это мазохизм, но они мне нравятся, потому что улыбаются. Бросает он еще и черепа в адрес Трагик, и я догадываюсь по зеленому, хоть и пластмассовому, пистолетику, который он мне послал, что он намерен ее расстрелять. В 10:20 он пишет СТОП и принимает у меня эстафету. Тоже впустую. Я не знаю, сколько сообщений он оставил и что говорил бедной секретарше, которую мне искренне жаль. Знаю только, что нельзя так жить дальше, со сведенным от страха животом. Александр звонит мне в 17 часов, чтобы сказать, что у него начинается совещание и он прекращает звонки, но мы займемся этим всерьез, как только он будет дома. В 19 часов, время закрытия центра, по-прежнему тишина. Я сообщаю об этом мэтру Х., которая советует нам на этот раз связаться с Защитой детства по электронной почте. Это позволит потребовать у них объяснений, зафиксировав произошедшее, а то ведь как знать. ОК, план В. Александр предлагает написать им в четыре руки. Мои две берутся за компьютер, его – за штопор, и надо думать, выбранная им бутылка белого вина одарила нас мужеством и вдохновением, потому что через полчаса наше послание готово. И отточено на совесть. Я предлагаю Александру отправить письмо с моей почты и поставить его в копию. Потом я, кажется, проверяла почтовый ящик нон-стоп днем и ночью. В моей памяти ответ шел до нас целую вечность, но на самом деле он не так уж и задержался, потому что письмо, которое я нашла и привожу ниже, датировано 10 октября 2020. То есть через три дня.