Под покровом небес

Через какое-то время они покинули долину реки, свернув на широкую, лишенную растительности пустошь, усеянную каменьями. Дальше путь лежал через желтые барханы. Навалилась жара, и пошли то медленные взбирания на гребни, то осторожные спуски во впадины, снова и снова, – и живое, неотступное давление обнимающей ее руки. Ничего неприятного для себя она в этом не ощущала: ей хорошо было расслабленно наблюдать за уходящим вдаль однообразным пейзажем. Несколько раз ей, конечно же, показалось, что они не движутся вовсе, а бархан, по острому гребню которого они проезжают, это все тот же самый бархан, что давным-давно остался позади, ибо какое может быть продвижение куда-то, если они едут из ниоткуда и в никуда. Когда все это стало приходить ей в голову, новые ощущения пробудили в ней слабенькое шевеление мысли. «Может быть, я умерла?» – спросила она себя, но без боли: было понятно, что это не так. Ибо, если она может задаваться вопросом: «Существует ли что-либо?» – и отвечать: «Да», она не может быть мертвой. Да вот хотя бы: есть же небо, солнце и песок и медленная монотонная поступь хеджина. Размышления подсказывали ей, что, даже если придет такой момент, когда она уже не сможет ничего ответить, оставшийся без ответа вопрос все равно будет витать перед ней и она все равно будет знать, что жива. Эта мысль успокаивала. Она оживилась; откинувшись назад, прильнула к человеку в седле, но тут же ощутила крайний дискомфорт: у нее затекли ноги, и, видимо, давно. И теперь побежавшие по ним мурашки заставляли ее, без конца так и сяк ерзая, пытаться отыскать удобное положение. Она задергалась, заизвивалась. Всадник покрепче обхватил ее и обменялся несколькими словами со своим спутником; оба захихикали.

В тот час, когда солнце палило сильней всего, они увидели перед собой оазис. Барханы разгладились, дальше места пошли почти плоские. На дальнем плане, который в слишком ярком свете сделался серым, несколько сотен пальм были сперва всего лишь темной полоской на горизонте – просто линией, которая меняла толщину по мере того, как глаз в нее всматривался; она мерцала и текла, как медленная жидкость… вот расширилась, показался длинный серый утес, потом опять ничего, и снова тонкая карандашная граница между землей и небом. Кит бесстрастно наблюдала эти явления, вынимая кусочки хлеба из кармана пальто, брошенного поперек нескладных плеч хеджина. Хлеб уже совершенно высох.

– Stenna, stenna. Chouia, chouia,[126] – сказал ей всадник.

Вскоре из устилающего горизонт дрожащего марева выделилась какая-то одиночная штуковина и вдруг взлетела в воздух, словно джинн. Еще через мгновенье штуковина осела наземь, укоротилась и оказалась просто далекой пальмой, стоящей вполне себе неподвижно на краю оазиса. Еще час или около того караван продолжал неспешное движение и наконец вошел под деревья. Вот и колодец, огороженный невысокой стенкой. Людей не было; не было даже их следов. Кругом стояли редкие пальмы; их ветки, все еще более серые, чем зеленые, отсвечивали металлом и почти не давали тени. Тюки с верблюдов сняли, но животные и после этого, радуясь отдыху, остались лежать. Распотрошив узлы, погонщики достали оттуда широкие полосатые ковры, никелированные чайники и бумажные пакеты с хлебом, финиками и мясом. Откуда-то появился черный козий мех с деревянной затычкой; двое начальников и Кит пили оттуда, остальным погонщикам и верблюдам предлагалось довольствоваться водой из колодца. Кит села с краешку на ковер, прислонилась к стволу пальмы и от нечего делать стала наблюдать за приготовлениями к еде. Когда еду подали, с аппетитом поела; все нашла очень вкусным. Однако двоим ее хозяевам количество поглощенной ею еды показалось недостаточным, в нее давно уже ничего не лезло, а они все продолжали потчевать.

– Asmitsek? Kúli![127] – приговаривали они, поднося к ее носу кусочки пищи; тот, что помоложе, пытался даже сквозь зубы ей финики пропихивать, они не лезли, падали на ковер, и тогда второй быстро хватал их и съедал.

Из вьюков достали дрова и разложили костер, чтобы заварить чай. Когда со всем этим было покончено, то есть чай выпит, заварен снова и опять выпит, день был уже на исходе. Но солнце в небе еще вовсю пылало.

Расстелили еще один ковер, положив рядом с двумя лежащими верблюдами, и мужчины стали делать ей знаки, чтобы она легла с ними вместе в тени верблюдов. Она послушалась и растянулась там, куда ей указали, то есть между ними. Тот, что помоложе, сразу схватил ее и сжал в зверских объятиях. Она вскрикнула и попыталась сесть, но он не отпускал. Второй мужчина сделал ему какое-то резкое замечание и указал на погонщиков, которые сидели вокруг колодца, прислонившись спинами к его стенке, и наблюдали, не скрывая веселья.

– Luh, Belqassim! Essbar![128] – прошипел он, неодобрительно качая головой и любовно проводя ладонью по своей черной бороде.