Под покровом небес

Зной стоял теперь такой, что всю середину дня вверху бесчинствовало уже не только солнце: все небо делалось похожим на раскаленный добела металлический купол. Безжалостными лучами шпарило отовсюду, как будто солнце заняло собой весь небосвод. Переходы они теперь совершали исключительно по ночам, пускаясь в путь сразу, как сгустятся сумерки, и останавливаясь с первыми лучами солнца. Пески остались далеко позади, так же как и величественные мертвые каменные равнины. Теперь под ногами всюду стлалась серая, какая-то насекомоподобная растительность – чахлый чешуйчатый кустарник, весь жесткий, волосатый и шипастый, покрывающий землю словно коркой ненависти. Расстилающаяся вокруг пепельная равнина была плоской, как стол. День ото дня шипы на ветках становились все мощнее и свирепее, а сами растения выше. Глядь, некоторые уже так высоки, что стали похожими на деревья, – с плоскими широкими кронами и неописуемо изломанными стволами, но от яростного солнца даже клуб дыма был бы лучшей защитой. Ночи пошли безлунные и стали гораздо теплее. Иногда, двигаясь по темной местности, они слышали крики и топот испуганных животных, разбегающихся при их приближении. Ей было любопытно, что бы она увидела, будь это белый день, но настоящей опасности не ощущала. Впрочем, на этом этапе, помимо постоянно преследующего ее желания быть все время рядом с Белькассимом, вряд ли она могла толком понять, что чувствует. Уже давно она не облекала мысли в слова и вполне привыкла к тому, чтобы, что-то делая, сознанием в этом никак не участвовать. Да и делала она только то, на чем ловила себя уже в процессе.

Однажды ночью, остановив караван, чтобы сходить по нужде в кустики, и увидев рядом с собой в темноте силуэт огромного зверя, она вскрикнула, и рядом мгновенно оказался Белькассим, который ее утешил, после чего варварски повалил на землю и неожиданно овладел ею. Пока он занимался с ней любовью, караван ждал. Несмотря на множество шипов и колючек, больно впившихся в разные части ее тела, она восприняла это как нечто вполне обыкновенное и весь остаток ночи страдала молча. На следующий день колючки из нее никто не вынул, и места вокруг них начали гноиться, так что, когда Белькассим в очередной раз стал раздевать ее и увидел красные вздутия, он рассердился, потому что они портили белизну ее тела, тем самым значительно уменьшая остроту его удовольствия. В итоге, прежде чем иметь с ней дело, он заставил ее пройти мучительную процедуру извлечения каждой колючки. После чего долго втирал масло в кожу ее спины и ног.

Теперь, когда их соития происходили в дневное время, каждое утро после окончательного завершения любовных утех он оставлял одеяло ей, а сам шел за водой и, принеся бидон (он называл его по-своему – gourda[134]), отходил куда-нибудь ярдов на десять и там, стоя в первых лучах зари, тщательно мылся. Потом эту гурду с оставшейся водой брала она и отходила с ней уже как можно дальше, но спохватывалась, что моется на виду у всего лагеря, потому как спрятаться бывало совершенно не за что. Однако погонщики в такие моменты докучали ей своим вниманием не больше, чем их верблюды. Несмотря на то что она все еще была для них предметом любопытства и постоянных пересудов, она как-никак все-таки собственность, принадлежащая их хозяевам, – столь же священная и неприкосновенная, как те набитые серебром мягкие кожаные сумки, которые эти последние постоянно носят на ремне через плечо.