Под покровом небес

Прозрачное ясное небо, всегда одинаковое, возникало в окне утро за утром, пылало и палило день за днем; сколько она ни выглядывала, привстав с лежанки, снаружи ничто не менялось, небо было словно частью механизма, который крутится без всякой связи с ней, катит вперед с неослабевающей силой, оставив ее где-то позади. Хоть бы один облачный день! Ей казалось, что всего один такой из ряда вон выходящий день дал бы ей возможность все наверстать и оказаться со временем вровень. Но каждый раз, как ни посмотришь, над городом опять все то же безупречное, бездонно-ясное, неизменное и безжалостное небо.

Рядом с ее матрасом было маленькое квадратное окошко, забранное железной решеткой; за ним довольно близко высилась стена из сухой бурой глины, а между стеной и небом узкий промежуток, в котором виден крохотный кусок далекого городского пейзажа – хаотическое нагромождение домиков-кубиков с плоскими крышами, простирающееся чуть не до бесконечности: где домики кончаются и начинается небо, из-за пыли и знойного марева понять было не так-то просто. Несмотря на яркость, пейзаж был серым – ослепительным по блеску, но серого цвета. Ранним утром на том участке неба, что можно было видеть из окошка, некоторое (весьма недолгое, впрочем) время сияло далекое солнце, как раскаленный до желтизны стальной кругляк; оно ввергало ее в транс, как взгляд удава, так что она сидела, приподнявшись на подушках, и все смотрела и смотрела на прямоугольник, источающий немыслимый свет. Когда после этого переводила взгляд на руки, тяжелые от множества массивных колец и браслетов, подаренных Белькассимом, она едва различала их в темноте: глаза долго не могли приспособиться к сумраку, царящему во внутренних покоях. Иногда на какой-нибудь дальней крыше видела фигурки людей – как они двигаются в виде силуэтов на фоне неба – и терялась в догадках, пытаясь представить себе, что увидят эти люди, когда посмотрят с той стороны поверх всех бесконечных ярусов города сюда, на ее оконце. Потом какой-нибудь раздавшийся поблизости звук пробуждал ее; она быстро-быстро сбрасывала серебряные браслеты в чемодан и ждала, не раздадутся ли шаги на ступеньках и не провернется ли ключ в замке. Четыре раза в день старая-старая рабыня-негритянка с кожей, похожей на шкуру слона, приносила ей еду. Каждый раз перед тем, как она явится с огромным медным подносом, Кит слышала шлепанье ее широких ступней по земляной крыше и звяканье серебряных браслетов на щиколотках. Войдя, служанка всегда вежливо здоровалась: «Sbalkheir»[135] или «Msalkheir»,[136] после чего затворяла дверь, вручала поднос Кит, а потом ждала, пока та поест, сидя в углу на корточках и глядя в пол. В разговоры с ней Кит не вступала, потому что старуха, как и все остальные в доме, за исключением одного Белькассима, пребывала в убеждении, что их гость – юноша, в связи с чем Белькассим очень живенькой пантомимой изобразил своей наложнице, какова будет реакция женской части обитающего в доме сообщества, если кто-то догадается, что это не так.

Язык она еще не выучила; да, собственно, не собиралась даже и пытаться. Однако к интонациям и флексиям речи своего господина привыкла и некоторые слова различала, так что, набравшись терпения, он уже мог растолковать ей любую не слишком сложную мысль. Она уже знала, например, что дом принадлежит отцу Белькассима; что всей семьей они перебрались сюда с севера, из Мешерьи, где у них есть еще один дом; что Белькассим и его братья по очереди водят караваны туда и обратно между разными пунктами в Алжире и Судане. Также она уже знала, что у Белькассима, несмотря на его юность, есть жена в Мешерье и еще три здесь, в этом доме, так что вместе с женами отца и братьев в здешней усадьбе проживают двадцать две женщины, не считая служанок. Никто из них не должен ничего заподозрить: для них Кит юноша, неудавшийся путешественник, умиравший от жажды и спасенный Белькассимом, но все еще не совсем оправившийся от последствий перенесенных лишений.