Под покровом небес

Белькассим приходил навестить ее каждый день под вечер и оставался до сумерек; вечером, лежа в одиночестве после его ухода и вспоминая пылкость и упорство его страсти, она частенько думала о том, что три жены наверняка заброшены и страдают от недостатка его внимания, вследствие чего они уже, должно быть, полны подозрений и ревности к этому странному молодому человеку, который так долго пользуется гостеприимством всей семьи и дружбой их мужа. Но поскольку она жила теперь единственно ради тех нескольких часов, на которые каждый день удавалось заполучить к себе Белькассима, она и думать не могла о том, чтобы просить его не тратить на нее все силы без остатка, а сохранить хотя бы часть на то, чтобы оправдаться перед женами. О чем она при этом не догадывалась, так это о том, что три жены вовсе не были обделены его вниманием, а даже если бы и были, им бы и в голову не пришло его ревновать. Так что Отмана, негритенка, который часто бегал по дому в чем мать родила, послали пошпионить за молодым незнакомцем просто из любопытства – чтобы рассказал, на что он похож.

Отман, маленький проныра, лицом похожий на лягушонка, засел с этой целью в нише под лестницей, ведущей с крыши в комнату наверху. И в первый же день узнал о том, что туда ходит старуха-рабыня с подносом, да и Белькассима видел, – как тот пришел к иностранцу под вечер, довольно долго у него пробыл, а выходя, поправлял на себе одежду, – так что Отман оказался в состоянии вполне внятно рассказать женам и о длительности этих визитов, и об их предположительной цели. Но они-то хотели узнать не это, им интересен был сам иностранец: высок ли ростом и правда ли у него белая кожа? Присутствие в доме неизвестного молодого человека, особенно если их муж с ним спит, волновало их невероятно. В том, что он красив и соблазнителен, они не сомневались ни минуты: чего ради иначе Белькассим стал бы его там держать!

Следующим утром, едва успела старуха-рабыня унести вниз поднос с остатками завтрака, Отман вылез из ниши и тихонько постучал в дверь. Повернул в замке ключ, и в дверях показалась его черная мордочка, на которую он специально напустил жалобное и вместе с тем плутоватое выражение. Кит рассмеялась. Это маленькое черное существо с торчащим животом и словно от другого тела приставленной головой показалось ей забавным. Тембр ее голоса не прошел мимо ушей крохи Отмана, который сперва как ни в чем не бывало осклабился и тут же сделал вид, будто его внезапно обуяла застенчивость. Ей подумалось, может, Белькассим не будет возражать, если такое вот дитя нет-нет да и зайдет к ней в комнату, и, не успев на этот счет ничего решить, она вдруг обнаружила, что уже делает ему знаки приблизиться. Он шел к ней медленно, угнув голову, держа во рту палец и не сводя с нее взгляда огромных, выпученных и закаченных под лоб глазищ. Она встала, обошла его и затворила за ним дверь. И вот он уже хихикает, прыгает, ходит колесом, поет какие-то дурацкие песенки, изображая пантомимой их содержание, – в общем, всячески валяет дурака, чтобы сбить ее с толку. Она была настороже, от слов воздерживалась, но время от времени у нее помимо воли вырывался смех, и это ее тревожило, потому что интуиция уже шептала ей, что в его веселости есть что-то деланое, да и нарастающая бесцеремонность тоже выдает некую нарочитость и целенаправленность его поведения; его ужимки забавляли ее, а глаза пугали. Вот он уже ходит на руках. И вновь встал на ноги, делает теперь движения руками, будто гимнаст на разминке. И вдруг без всякого предупреждения мальчишка прыгнул к ней на матрас и, пощупав под одеждой ее бицепс, невинным тоном проговорил:

– Deba enta,[137] – показывая, что гостю тоже неплохо бы показать, на что он способен в этом плане.

Заподозрив неладное, она оттолкнула шаловливую ручонку, принявшуюся шарить по ее груди. Охваченная яростью и испугом, что она могла? Всего лишь попытаться осадить его взглядом да, может быть, попробовать понять, что в действительности у него на уме. Он в это время вызывающе смеялся, продолжая требовать, чтобы она встала и продемонстрировала силу и ловкость. Но в ней уже проснулся страх; включился и пошел вразнос, будто запустили какой-то безумный двигатель. Она смотрела, как на физиономии змееныша гримасы сменяют одна другую, и в ней нарастал ужас. Для определенной части ее существа это чувство было почти привычным, но столь внезапно нахлынувшая память о нем ошеломила ее, отбив всякое ощущение реальности. Она сидела, будто вымерзнув изнутри, с внезапной ясностью ощущая, что ничего больше не понимает – ни где она, ни кто она такая; нужно сделать какой-то шажочек – невозможный и непредставимый, но как-то надо сместиться в ту или другую сторону, чтобы снова оказаться у собственного сознания в фокусе.