Под синим солнцем

«Задумайтесь: разрушение – оно было здесь всегда, мрачный оттиск его различим и на заре человечности, так же как увядание осени присутствует весной в ещё не проросшем семени. Каждую секунду нашего существования гибель шагала с нами в ногу, периодически чуть более настойчивым голосом напоминая о своём соседстве войнами, катаклизмами и эпидемиями, но даже и самые спокойные времена полнились намёками и пророчествами, что рано или поздно всё – абсолютно всё – закончится для нас. Первородный импульс жизни, как нечто чужеродное на фоне кристальной чистоты космоса, замкнётся на нашем поколении, в котором сосредоточилась вся воля к смерти – по капле ото всех предыдущих. Наши идеи и моральные устремления, то, что видится нам благом, и даже возмущение по отношению к собственной исключительности, и способы утверждения, и не ведающая границ неуёмность потребления – всё самым парадоксальным образом сходится в смерти. Человек – та часть его, что изгнана из рая, – не успокоится, пока не переделает весь мир под свою проклятую правоту. Идеологией, коммерцией, инстинктом – как ни назови эту тягу выкорчевывать с корнем естество, виной всё равно останется сам человек, неспособный сбросить с себя неподъёмное бремя, чьё имя – Истина».

«И в то же время сей закат – исключительно добровольный, демократический акт свободы, бюллетень с галочкой напротив графы "Смерть". Позвольте заострить на этом внимание».

«Но даже добровольности нам будет мало. Мы желаем обставить всё максимально честно: такое гуманистическое, всеми лелеемое устремление прямиком в котёл, полное одновременно и материнской нежности, и неприкрытого эротизма, подобно тому, как пудель самозабвенно льнёт к хозяйской ноге».

«Что поделать: весна для нас – время болезней, обычное сезонное обострение. Наши органы чувств вынуждены воспаляться при контакте с действительностью. Покрасневшие веки, затёртые рукавом ноздри, активизированные кариозные полости, зуд в паху и изжога – извечные спутники нашего вырождения».

«И снова мы поменялись…»

«Нет, не менялись».

«А я говорю – поменялись! Вот твоя реплика!»

«Как? Это не моя».

«Взгляни в текст!»

«Сам смотри в свой текст!»

«Ладно, б… продолжай».

«Продолжаю! И ведь не остаётся хоть сколько-то места удивлению. Виртуального в нашей плоти больше, чем реального. Доволен?»

888

– Идиотское радио, – оставив безуспешные попытки сменить станцию (даже пара затрещин не привела проигрыватель в чувство), Надя выдернула шнур из розетки. Голоса вслед за этим постепенно (не сразу) угасли.

Лишь тогда до её слуха донеслось тихое шарканье со стороны алькова. Надя на цыпочках сходила конём по клеткам: за проклятым местом сидел подросток, ткацкими ножнями он углублял на деревянной поверхности восьмиконечную звезду. На вид ему было от силы лет тринадцать-четырнадцать, он неспешно раскачивал своей шевелюрой. На столе перед ним стоял латунный керосиновый фонарь с рукоятью, такие ещё зовутся корабельными.

– Кто ты? – спросил он, не поднимая глаз.

От неожиданности Надя попыталась схватить какой-нибудь предмет, но, как назло, ничего не попалось под руку – вышло какое-то нелепое тюленье шлёпанье по ближайшему столу, сопровождаемое не менее тюленьей потугой набрать в грудь побольше воздуха – но и та не увенчалась успехом.

– Я? – воскликнула Надя, не находящая себе места от негодования. – Это ты кто такой?! И как ты сюда попал?

Девушка перегнулась через барную стойку и вооружилась первой попавшейся под руку бутылкой.

– Я обычный посетитель. Вошёл через дверь. Отличный, кстати, выбор, секундочку, – кивнул он на бутылку тридцатидвухлетнего Mortlach и сделал соответствующую пометку в блокнотике, который небрежно достал из внутреннего кармана пиджака свободного кроя. – Впрочем, куда эффектней с точки зрения художественной аллюзии было бы, если бы ты предпочла кочергу из бутафорской печи. Да и эффективней.

– Какой ещё, к чёрту, печи! Это какая-то шутка?

– Обычной, я не знаю, я не разбираюсь в печах.

Холодный тон мальчишки благотворно подействовал на Надю, вынудив её опустить орудие. Только тогда он удостоил её взглядом. Он будто не здесь, поразилась она про себя.

– Ты меня за идиотку принимаешь? Вот эта твоя бумаженция, которую ты достал из своего пиджачка 44-го размера, неужели ты думаешь, что это что-то значит? И я буду такая сидеть и загадки твои разгадывать?

– Ты слишком много нервничаешь для символа исхода из грёз к руинам реального мира. А нам тут было так хорошо. Так спокойно и уютно…

– Что ты несёшь? Давай сюда свой дневничок с единорожкой, – и, не дожидаясь ответа, выдернула у него из-под носа.

– Пожалуйста, можно было просто попросить, – невозмутимо ответил мальчишка, едва дёрнув краешками губ.