Под синим солнцем

Десятки раз я видела, как сразу после завершения экзамена по лепке меня ломали, сминали до изначального состояния глиняного кома, хотя ещё минуту назад я с удивлением обнаруживала детали своей внешности, которые не отражаются в зеркале. Я видела, как листы меня истерично рвутся на части и летят в контейнер для макулатуры. Кто-то из этих меня сегодня тоже отправится в помойку, бóльшую же часть ватманов ожидает чёрная пыльная папка на молнии и антресоль; мне придётся разделить судьбу сотен забытых этюдов, которым в актуальном портфолио не хватит места; раз или два в году кто-нибудь из гостей за бокалом недорогого белого не поленится достать эту папку и будет искренне поражён гениальностью весьма посредственной работы.

С ходу замечаю новичков – они пока ещё тушуются или же, наоборот, чересчур бравируют, когда я заглядываю им через плечо, как бы ненароком касаясь локтя. Забавные. Я уже готова была самодовольно констатировать безрезультатность поисков по истечении положенных пяти минут, как вдруг наткнулась на одну работу, заставившую меня задержаться. Я опешила и не сразу поняла, в чём тут именно дело.

Сделала шаг назад, поправила очки.

П-почему?

В следующий же миг я вынуждена была признать своё поражение, и для этого не потребовалось выполнения каких-либо объективных условий. Будто грузовик на полном ходу, в меня впечаталась очевидность, против которой нет ни возможности, ни смысла протестовать. Пора было возвращаться на подиум, а я не могла пошевелиться, не могла представить, что придётся снова раскрываться перед этими глазами… а они молча будут съедать меня по кусочку.

Глазами… глазами?

Кто это?

Не узнаю.

Попыталась сначала аккуратно, затем настойчивей подлезть под затылок, но ничего не получилось.

И тут же обжигающая обида за собственную неполноценность кольнула желудок. Во-первых, от самого свершившегося факта: набросок превосходил меня. Несколько раз я лицезрела себя – процентов на семьдесят-восемьдесят настоящую)) – и даже тогда уже была ошеломлена, но… чтобы рисунок превосходил меня?.. Это же просто линии, в чём-то даже небрежные. Как линии на плоскости могут превосходить оригинал?

А во-вторых, от осознания невозможности самой воплощать форму так. Сразу всплывают в памяти тривиальные истории, когда под впечатлением от исключительной работы простофили (типа меня) бросали живопись навсегда. Я отчётливо представила эту тюрьму духа, чьи неприступные прутья сварены из осознания собственной посредственности, и сама же попалась в эту ловушку.

Каждый неуверенный шаг на пути от амбициозного художника до натурщицы – то, как процесс становления объектом маскировался пафосом принятия себя и своей телесности, – теперь отзывался в памяти злым укором. И это тоже было зафиксировано, запечатано в незаконченном эскизе. Внутренности мои сжались от стыда, а ведь не прошло и десяти минут с момента, как я восседала на декоративном кубе, преисполненная собственной важностью, теперь же – с треском падала вниз.

– Надежда, – кто-то кашлянул в кулак.

– Да?

– Не могли бы вы снять очки.

– Конечно. Извините.

По залу прокатились беззлобные смешки и тут же притихли, но сама уже эта беззлобность, близкая к умилению, вдвойне уязвила Надю. Ей не нужно было чужое снисхождение, напротив, в этот момент ей больше всего хотелось опустить себя с небес на землю, уничтожить, позорно растворить. В последний раз она пробежалась по лицам, что с любопытством выглядывали из-за мольбертов, но таинственный художник не выдал себя. Теперь своей собственной рукой Наде придётся лишить себя ещё одной возможности – прямо взглянуть в глаза, не просто прочитавшие её, как открытую книгу, вместе с тем содержанием, что спрятано между строк, но куда больше – глаза, придавшие смысл её существованию.

Основная масса экзаменовавшихся, кажется, не обратила внимания на кардинальные перемены. Оставшееся время Надя не могла найти себе места, но, будучи натурщицей пусть с небольшим, но всё же опытом, никоим образом себя не выдавала. Обычно диссонанс между внешним и внутренним лишь возбуждал в ней интерес по отношению к задаче, теперь же она испытывала нечто среднее между завистью, страхом и обидой, будто мир через этот акт с силой вдавил ей ботинок в живот.

И ведь этому тоже не улизнуть!

Очнулась Надя в тот момент, когда перед выходом из аудитории образовался небольшой затор, проклятое место колко пустело, за мольбертами оставались ещё несколько размытых фигур, задержавшихся скорее ради того, чтобы адресовать ей лично неуместные комплименты или даже пригласить на кофе, чем ради последних штрихов.

«Они не видят меня, они ничего не видят», – подумалось ей.

Кто-то протянул руку в качестве опоры, чтобы она сошла с постамента. Девушка послушно спустилась, кивнула в знак благодарности, ей любезно подали очки, но какой теперь в них смысл? Та же самая очевидность, что ранее сразила Надю, твердила, что ей больше никогда в жизни не увидеть себя. Кто-то ещё что-то сказал, она что-то ответила, не вдаваясь в подробности пустого разговора, и скрылась за ширмой в восточном стиле.