Под синим солнцем

Надя не спешила одеваться, отвлеклась на своё отражение в трюмо. Оно выглядело пусть и реалистичным, но всё же фальшивым в то время, как где-то теперь хранилось настоящее. По коже пробежали волной мурашки, едва заметные на свету волоски на предплечьях вздыбились: она – копия. Эти родинки на бедре – копии настоящих родинок, этот чувственный отклик кожи на прикосновения – лишь видимость истинного осязания, притаившегося где-то совсем близко и в то же время отделённого от её личности непреодолимым препятствием в виде художественного акта.

Силы выйти из-за ширмы она нашла, лишь когда в аудитории окончательно утихли шорохи и закрылась дверь за последним студентом. Отмеряя каждый шаг тишиной, Надя не без труда пересекла помещение по диагонали. Какое-то злосчастное любопытство тянуло её к расположенному слева от выхода чёрному прямоугольнику контейнера, куда недоучки раздосадованно выбрасывали свои неудавшиеся этюды. Надя прекрасно знала, что ждёт её там. На трёх обрывках крафт-бумаги, которые лежали поверх прочей макулатуры, была изображена та, кем могла бы стать она, если бы назло себе не сошла с творческого пути, ведомая лиховертью спонтанных решений.

Последняя же часть торжественно отсутствовала.

Разрыв пролегал ровно посередине моего лица, которое было чем-то бóльшим, чем просто моё, скорее, наоборот, я, как личность, являлась его принадлежностью, избыточным придатком, который можно без зазрения совести откинуть, сохранив при этом самое главное – мою разорванную на части суть. И всё это отныне ничего не стоит. Без живого внимания исчезает и смысл моего существования. Все остальные глаза – мертвы в сравнении, они обманывают и обманываются. Как и я.

Путь от студии до дома взволнованная девушка практически не запомнила; с четвёртой попытки попав ключом в личину, она ворвалась в квартиру и, не раздеваясь и не разуваясь, проследовала в ванную. Трясущимися руками она поднесла зажигалку к.

Спустя минуту стало легче: ровно на три четверти. Запах гари густо стоял в квартире, пришлось открыть все окна нараспашку. И мёрзнуть.

Отправить.

8 nostalgie de la boue

Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих.

Пётр Чаадаев. Философические письма

На воздухе серовато и душно, несколькими часами ранее вернувшись в город N* соответственно N*-ской губернии, Саша вместо того, чтобы в привокзальном такси по привычке назвать адрес дома или кафе «Ренесанс», на минуту задумался, а потом попросил отвезти его к ближайшему парку. Застигнутый врасплох усталостью после пятичасового перелёта и двух часов в пригородном поезде, он кинул коробку со шляпой вперёд, а сам расположился сзади. В пути водитель что-то говорил? Скорее, слушал, но не пассажира и не шляпу, а радио.

Что может быть приятнее, чем находиться там, где всё происходит на самом деле, нет никаких иллюзий и исключений, где за понедельником закономерно следует вторник, а не снова и снова четверг: то июнь, то ночь, то падение.

«Зачем?.. Зачем?.. Зачем?..»

Нет, больше он не сдвинется с места ни за что на свете: страшно уехать и не вернуться, но ещё страшнее уехать и вернуться. Хватит с него разоблачений и пустых тревог! И в «Рекеканс» тоже он не пойдёт, да и вообще больше не выйдет из дома. Чай не Франция.

«Зачем же вы пошли туда снова?»

– Что, простите? – спросил Саша водителя.

Водитель задумчиво рулил.

– Показалось.

Нет чтоб взять молоток и сколотить что-то! Стол, например, или рамку. Сделать что-то полезное. Что-то простое и полезное.

«Зачем?» – шёпотом резануло по ушам.

И вдруг из динамиков раздалось, не без потерь продираясь сквозь аналоговые помехи, негромко, но надрывно: «I, I can remember (I remember)… standing, by the wall (by the wall)». Водитель раздражённо сменил станцию, Боуи моментально скомкался, затем с неприличным винтажным хрипом послышались не полноценные голоса, но какие-то отголоски давным-давно минувших дней.

– О, – довольно крякнул редеющий затылок.

«Пульс есть, – воскликнул задорно ребёнок лет, может, пяти-семи. – Мы привели его в чувство! А это значит, что сегодня в гостях у нашего традиционного вечернего подкаста "Катабасис!" свидетель катастрофических событий, изменивших облик нашей планеты. Представьтесь, пожалуйста».

«Я… я… не помню…» – ответил ему холодным едва различимым шёпотом второй ребёнок.

«Очень приятно, Янепомню! Меня зовут Бальдр. Итак, нашим слушателям не терпится познакомиться с вашей историей».

«Какой ещё историей? Вы что, не понимаете? Это – конец! Глобальный и бесповоротный конец!»

Саша стыдливо прикрыл глаза ладонью, как если бы почувствовал свою причастность к этой невинной проказе.

«Нам это прекрасно известно! Расскажите же, поведайте нам, как именно это произошло? С чего началось?»

«Подождите, дайте отдышаться».

«Конечно, конечно».