Под синим солнцем

Широко раскрылись глаза – зрачок с иголку – и тут же опустели в лёгком неведении, закрылись: дремота одолевала каждого из них. Саша присел на бордюр. Холод улиц отчасти компенсировала обезразличивающая нетрезвость, всегда немного меланхоличная и соответствующая такой кондиции, что уже далеко не en petit couragé, но и до en grand cordonnier недотягивает.

Наступил новый год и новый день, и псевдоторжественно крутятся вокруг обрывки восприятия хаотичным танцем пёстрых менад. Только-только, кажется, перестали улыбаться маски, голоса шумной компании отодвинулись на второй план, с уст стекли последние обрубленные возгласы и ответы. Ах, как по трезвости мы бываем честны и одновременно несправедливы, и даже жестоки по отношению к нашему дому!

Ничего-ничего, мы – незаконнорождённые – усвоили урок, вцепимся крепко в нить родства, и будет лучше, чем было! По инерции Саша время от времени вскидывал руку победным жестом вверх, туда, куда по общим домыслам должны направляться все лучшие порывы души человеческой. Рá-а-аз так – и вверх! И летит, летит в приспущенную тучу, ракеты полетели, девяносто девять штук; не ракеты, а размякшие от варки сосиски пальцев. В очередной раз вздёрнув кисть, он уткнулся в холодный низкий потолок подземного перехода. На какое-то время забылся и, выпятив пятерню, продолжал двигаться, покачиваясь. Это отражение того-то того-то.

Как только на эти ликие улицы с аллеями, жадно засаженными фонарями, опускается утро, они по-своему преобразуются: чахоточный свет жёлтых фонарей, что падает с высоты парящих дирижаблей, мельчает, но всё ещё не даёт и шанса различить лицо одинокого прохожего, идущего навстречу, приходится смотреть долго, назойливо и слегка исподтишка, чтобы не привлечь внимания, вдруг человеку будет неприятно или это психопат какой, достанет из-под полы молоток и размозжит череп.

На человеке то ли куртка с бахромой, то ли драный полиэтиленовый пакет, не разобрать, к тому же клюквенное солнце – новое солнце – невинно слепит из-за угла, луна подрагивает хрупким полумесяцем над головой, и в голову тут же приходит ещё одна кроткая и очень точная мысль: стой.

Судит по себе, совершенно чёрные глазные впадины и тень от носа скрывают искомый рельеф лица, если бы не капюшон, наверное, можно было бы что-то разглядеть. Что ж, значит, улицы не так уж и пусты, раз кто-то находит в себе силы тащиться куда-то, подумалось ему. Прохожий достаёт коробок, чиркает, но как-то неумело.

Разве это так уж плохо – лежать в кровати и корчить серьёзное лицо, как и сто сорок четыре тысячи кукловодов, мыслителей и творцов, быть в этом неотделимым от священной человеческой натуры? Или, может, уже пора смириться и начинать ждать на бесконечно плоском поле под единственным хилым деревом, пока кто-нибудь с щедростью одарит тебя достаточно плотной верёвкой? А за это время, глядишь, и дерево майское подрастёт, наберётся сил и ветви станут достаточно крепкими, чтоб вздёрнуть паршивую тушу. Город у нас небольшой, все знакомы друг с другом через два рукопожатия – выйдет милое, семейное аутодафе. Просто представьте себе: внимательные напряжённые рожи, делающие вид, что своими ушами, вполне годными на роль пепельниц, они слушают голос Вселенной, пока с кухни доносятся запахи омлета с брокколи и цитрусов; без двадцати пяти, так-то оно так, он отвлёкся вспыхнувшей спичкой, поднесённой под капюшон, сквозь громкий шорох кипящей головки.

– О!

Кто же это остановился напротив и так нагло глазеет?

«Это ты».

«Да, это я».

Я узнаю лицо в отражении сотен пар глаз, оно то самое, что я привык различать во всех лужах, лицо, что поворачивает голову, когда я поворачиваю… последняя целая витрина магазина, я тебя раскусил! Улицы наполняются, а я тоже начинаю пустеть, это определённо радует. Она наверняка ждёт меня дома, укрытая чёрной глянцевостью одеяла, проводящей ток изгибов молодого женского тела. Я никогда не думал, что когда-нибудь буду так радоваться постепенному возвращению в эти безгранично прекрасные границы твоего воображения. Тринадцатым чувством догадываюсь, что за этими декорациями скрывается что-то большее.

888

Всё то время, что я не сплю, я сталкиваюсь с одной и той же действительностью.

Гибель и возрождение цивилизации. Глядя теперь на обломки городской библиотеки, на разрушенные колонны, струпья витиеватых бордюров, грязные ошмётки штукатурки, когда-то бледно-розовой, невольно задумываешься: как мы будем выглядеть в глазах будущих поколений? Через тысячу, скажем, лет. Какой вывод они сделают, обнаружив фрагменты наших идолов?

Обломки интернета, кривые ссылки, забытые богом аккаунты, фразы, брошенные в никуда, и тонны фотографий, которые больше никто не сможет оценить, – бессмысленное эхо человечества, замкнутое в клетке беспредметности, листья без корней, которым не суждено сгнить и напитать собой почву.