Под синим солнцем

– Мы любили друг друга, на самом деле мы хотели детей и долгое время пытались, я знала, что уже не смогу забеременеть, но… а дальше, – продолжала мама.

– Дальше было сложно, очень-очень сложно, – подхватил папа.

– Наше окружение… нет, это мы, мы, мы сами.

– Ты и сама видишь, во что это вылилось: мы встретились слишком рано…

Эти снимки никогда не печатались, никогда не копировались. Они хранились на флешке в нише под одной из кафельных плиток в туалете. Между собой они звали эту флешку «ключом». Пусть теперь служит им, пусть подавятся свободой. А дыра в моей душе – что ж… души тоже нуждаются в проветривании.

Принятие. Что это вообще такое? На языке прагматического мира, безо всякого метафизического трёпа? Это какая-то объективно значимая опция, которая гарантированно избавит от одиночества и скуки, приблизит к счастью, объяснит причину моего здесь присутствия или же неприсутствия – как вам будет угодно? А может, оно хотя бы освободит от ноющей боли внизу живота? И кто такие вы? К кому я вечно обращаюсь?

В последнем своём абзаце я должна, наверное, осознать, что принимать себя или не принимать – это тоже мой собственный выбор. Мир со всеми моими недостатками, моим лицемерием, моими страхами, но всё же мир – я вольна выбирать или не выбирать. Три четверти. Ни карты, ни расположение звёзд, ни социальные конструкты, ни давление среды – никакие суеверия не могут лишить меня выбора. Но в тот самый момент, когда огонёк, обжигая чужие пальцы, поедал настоящую меня, обращая в пепельные разводы на бортиках ванны, я была ещё далека от этой истины.

888

Поздно. Ещё не поздно. Ты здесь, значит, я наконец нашёл тебя. Значит, мир может спокойно рушиться – завтра будет. А города… города мы непременно отстроим, всё переиграем на сей раз безо всякой лжи, которую мы самолично привносим, чтобы украсить, оправдать, придать глубину… попробуем.

Сборная процессия движется, поглощает, вбирает в себя новые голоса, новые молчания. Последняя внимательность, что выпадает на долю обглоданных человеческих и городских останков.

Саш стало так много, уже и не разобрать, какой где. Может, и Стужин среди них отыщется. Неясная толпа вязнет впереди, затем, разбиваясь на отдельные элементы, заполняет все тропинки средь отрубей, звавшихся когда-то парком. Каждый из них было глянул впередиидущему в спину, но того уже и след простыл, будто бы его никогда и не существовало: ого, вот как оно случается, думает. Они протиснули кисти в карманы, в которых могли находиться спрятанные под подкладку ножницы, идеально заточенные, но и их там не оказалось. Где-то вдали горланили мимо нот. Тела сжимаются в напряжении, до боли натягиваясь одновременно ременными и лестничными мышцами шеи. На выходе из парка вновь сливаются в неясную фигуру.

Настало время подвести антропоцентрический итог, близится рассвет, а значит, надо бы лечь поспать. На это настойчиво намекает добрая сотня миллионов лет охотничества и собирательства в такт дыханию Солнца. Наверное, именно поэтому кажется, что ничто не может быть одновременно прекрасней и страшней средь бессонной ночи, чем обнаружить задающийся бирюзой с востока небосвод, а вместе с ним – Венеру, как аккуратное родимое пятнышко на скуле сливового неба, – в такие моменты обязательно найдётся тот, кто не спит, сопротивляется зову крови, пусть и не всегда по своей воле, а в силу различных социальных призывов. Надя отложила карандаш; в кофейне никого, только она и целый термос кофе. Скоро пора будет передавать эстафету.

Вот и таксист Стужин бодрствует этой ночью. Через час начинается его смена, пробовать уснуть уж нет смысла, разве что минут сорок подремать в горячей ванне, и на линию. Он особенно ценил этот миг, когда, выйдя из подъезда, закуривал в абсолютном одиночестве и всё вокруг плыло в сытой сырости, сквозь пелену которой нужно неспешно вышагивать до припаркованного во дворе автомобиля, наворачивать круги, постукивая пыром резину, и зевать неприкрыто щетинистым ртом. Улыбнулся, повернув ключ зажигания.

А в соседнем окне лежат вперемешку, кто знает, может, тоже – Стужины, тёмное пятно припало ухом к женскому пупку: слушать сердцебиение ребёнка в утробе, это так тихо, как улавливать движение звёзд. И незачем больше убегать с куклой среди ночи от немых упрёков и пустой колыбели на фоне зеленеющего из тьмы окна. И жизнь – она же ради таких вот секунд, когда дискреты персональных судеб стираются в едином потоке поколений. Сотворение органов, тканей, выстраивание желудочков сердца, ювелирно, клеточка к клеточке, вдыхание жизни в плоть… За стеной смакуют сон их нервные соседи. Стужины? Да хоть кто. И снятся им: кому дачки, кому награды и достижения, разума полёты, а Пестиковой снится дуговая сварка в аргоне. Даже бабки ненадолго прикорнули под шорох кинескопов. Пусть спят, им ещё пригодятся силы.