Под солнцем и богом

– Добро хоть и завещано Творцом, но – еще раз убедился – в больших дозах противопоказано! – воскликнул слуга божий. Поиграв желваками, степенно продолжил. – Все стало на свои места, когда в синагогу нагрянул не кто-нибудь, а сам глава Управления полиции Йоханнесбурга и предъявил твое фото. До сих пор блюстители порядка старше сержантского звания нас своим вниманием не баловали. Причем всегда по событиям, в которых евреи или их имущество – пострадавшая сторона. Я бы, не раздумывая, вручил ему адрес Баруха и даже лично отвез к нему, если бы не целая россыпь прелюбопытных подробностей. Генерал был четвертым, кто за последние три недели о тебе справлялся – как я уже говорил… При этом каждый новый интересант излагал легенду, не стыкующуюся с ранее прозвучавшими. Более того, дуэт частных детективов, помимо меня, обошел все еврейские организации города. И везде своей версией обращался произвольно, будто речь идет о разных людях. Самое же пикантное: зачинателем переполоха стал Элиезер Шварц, председатель раввинатского суда Бней-Брака[89]. Подал тебя как бросившего семью и отказывающегося дать жене гет[90]. Местные частные детективы упирали, в основном, на долги, якобы сделанные тобою в Израиле. Однако никаких полномочий подтвердить не смогли. Зато размахивали фото, где тебе лет двадцать, да еще обрит почти налысо – не узнал я поэтому. Генерал – тот пошел дальше всех, ошарашив: разыскивается Интерполом как крупный наркоторговец.

Когда на одного махера[91], а может, шлимазла навешивают поначалу чужих агунот, затем долги, а в довершению ко всему – наркоторговлю, виляя хвостом при этом, то что-то здесь не так, подумал я, и поведись я на эти байки, совершу нечто не богоугодное. Причем, учти, с генералом мы знакомы сорок лет, выручали друг друга не раз. Но чтобы собственной персоной в синагогу… Где это видано! Дерьмецом попахивает, как считаешь? Но больше всего возмутило другое: к погрому – другого слова не подберешь – подключились евреи и не абы какие – духовного сана, да еще а со Святой Земли.

Раввин опустил трубку и потянулся к воде. Промочив горло, возобновил вещание:

– Протягивать руку заблудшему – мой долг. Но, дорогой мой, не за счет других. Даю полчаса на сборы! И чтобы твоего духа там не было! Внучке позвоню сам… Объяснение – придумаю… Всполошить ее не в наших интересах. Йоханнесбург – город маленький…

Трубка в руке Акивы пару раз дернулась. Должно быть, раввин раздумывал, повесить ее сразу или попрощаться. Но вскоре та вновь легла на ухо.

– Вот что еще… – смягчил тон Акива, будто выказывая участие. – Кроме твоего, генерал показал еще одно фото, какого-то гоя с примороженным лицом. Спросил, не светились ли парой. Кстати, оба снимка у меня – просил созвать активистов общины, показать.

– Когда, ребе? – отозвался словно из бочки Шабтай.

Акива чуть поежился, словно на неудобный вопрос.

– Визит генерала имеешь в виду? – уточнил Акива. – Четверть часа назад…

– Помолитесь за меня, ребе. Я за вас – до скончания дней!

У Акивы в ушах еще долго пикал прерывистый сигнал. Он рассеянно думал, не послышались ли ему слова абонента. В конце концов, мудро улыбнувшись, пригладил бороду.

* * *

Как и раввина Глика, Дину трясло, но не от страха, а смертельной обиды, подступавшей к горлу в обнимку с позывом тошноты. А может, и не в обнимку, а гуськом, друг за другом, отчего, впрочем, ей было не легче…

Дед Барух храпел в кресле, подбородком уткнувшись в грудь. На полу, под креслом-каталкой, растеклась зловонная лужица. Дом пуст. О беглом ангольце Дине напоминала лишь кипа газет и ключ от входной двери, на который, держа в руке, она бессмысленно поглядывала.

Свою связку Дине достать не пришлось. Сиделка, в чине советского офицера, но с амбициями семьи Оппенгеймер[92], оставил ключ в замке. Дверь все же запер, на два оборота.

Дину подмывало то разреветься, то метнуть ключ в зеркало, висевшее на противоположной стене. Там отражался лик глубоко уязвленной, смешавшейся женщины. Девы классической библейской красоты, но подмоченной.

Набрякнув от слез, красивые глаза огрубели, нос покраснел, нижняя губа подрагивала.

Дина, несколько путаясь в ногах, подошла к журнальному столику, снова взглянула на себя в зеркало. Сводить с ним счеты вместе с тем не решилась, бросила ключ на стопку газет. Вытерла под дедом пол, освежила воздух спрейем.

Здесь Дину настигло, что Арон, которого звала про себя «Ангольцем», не просто исчез, а исчез с концами, оставив ее один на один со стихией болезни деда.

Душевная боль не была бы столь острой, если речь шла об одном неудобстве, пусть крайне чувствительном. В конце концов деда можно вновь определить в богадельню. Добродетель, куда ни смотри, область возможного…