Под солнцем и богом

Шабтай напился из фонтанчика, тщательно промыл нос, намочил для новых процедур платок и лишь затем уселся на приглянувшуюся ему скамейку.

В парке пусто, лишь у входа ему встретилась пожилая супружеская пара, завершавшая утренний моцион. Уже припекало.

Он водрузил руки на покатые края спинки и… хмыкнул, поймав себя на мысли, что в этой позе напоминает распятие, пока добровольное. Забравшаяся на его расквашенный нос улыбка могла тронуть и мизантропа…

Тут лицо Шабтая погрустнело. Проницательные, хоть и некрасивые глаза загустели и, постепенно сужая веки, закрылись.

«Все-таки, как это вышло, – кособочась в чувствах, задумался Шабтай, – что ночлежка, гнойный отстойник жизни, сделалась моим очагом? Неужели так начертано, запрограммировано так? Хотя… Чего уж? Начал-то с чего? С запредельного риска, презрев весь свод условностей «Нельзя!» Ведь неоспоримо: родившись для большого, но не там, где следовало, был обречен ломиться промеж шестеренок, поскольку загорожены прочие лазы наверх. А может, не дано и как слепец блуждал в потемках? И расшибить башку было лишь вопросом времени, отсеивающего из своих угодий как лежебок, так и без меры назойливых? Все же, с чего все началось? Где та ступенька, с которой я запрыгнул в вагон, оказалось, прицепленный к ложному составу? Где?»

– Отец рисковал ради нас, мама! – услышал он свой голос, отзванивающий юношеским фальцетом.

– Для чего, сынок?

– Чтобы жили лучше и не маялись как все!

– Деньги прах, Шабтай. Отца и мужа не купишь… – Мать обреченно, тихо заплакала. – Бросил нас всех…

– Папа в тюрьме, зачем ты так?

– Поймают, не раз ему говорила! Виноват…

– Виновата мелуха[32], мама! Во всем мире богатеть – норма, у нас – преступление! Страна…

– Боже, пожалей нас сирот.

Шабтай подошел к безутешно рыдавшей матери и нежно поцеловал белую прядь, которой еще вчера не было.

– Мамочка, не плачь! Вытащу его, спасу!

– Копия отец… Тот на такси бросился, когда мне плохо стало. Останавливаться не хотели… Но тюрьма не таксист, не уговоришь…

В ту ночь Шабтай не спал, уткнувшись в подушку головой, кровоточившей тогда лишь извилинами. Под утро, ему казалось, у кровати зияет яма, вырытая его голыми руками. Но, увы, дальше ни шагу – сплошной бетон. Стало быть, подкоп коту под хвост, отца из кутузки не вызволить. Рви, мечи, все без толку. Разве что ту стену, прочнее китайской, соблазни…

В тот день институт он профилонил, хотя и вышел из дому с портфелем – изведенную горем мать расстраивать не хотел.

Добрый час бесцельно болтался по городу, почему-то заглядывая прохожим в глаза. Казалось, ищет поддержи, но странно как-то, да и в чем… Некоторые недоумевали, но большинство – игнорировали. Один из пешеходов, пожилой литовец, по виду увязший в синильном болоте старик, вдруг остановился как вкопанный и направил на него инвалидную палку. Тотчас холод верткими ручейками разлился по его телу.

Дедок, скорее всего, выбросил руку случайно, ибо сложно поверить, что, фланируя без очков, что-либо, кроме внешних контуров, осязал, а невнятные заигрывания – тем паче.

Через несколько шагов Шабтай обернулся. Старик на прежнем месте, но никого уже не изобличает, а методично протыкает палкой воздух, орудуя, словно шпагой или, может, вилами… «Рапиристу» – за восемьдесят, возраст его деда, если бы он дожил до этих дней. Деда Шабтая, известного на всю округу лавочника, соседи-литовцы закололи, как только немцы пересекли границу Литвы. Лавку, понятное дело, разграбили, а книгу должников сожгли. Европейцы как-никак! Не изничтожишь – наследники объявятся, с закладными и прочей кабалой…

Зря суетились погромщики, не разумея, что красный кашалот воротится! Наследники? Дудки вам! Жив-живехонек, хоть и без права переписки! История все спишет, под чистую! С исками – прямо к ней!

Больше Шабтай рябью души никого не тревожил, устремившись по маршруту, окончательно определившемуся. У печально известного в Каунасе здания остановился, но внушенная синильным старикашкой решимость будто испарилась.

Возведенный в эпоху Сметоны[33] дом отличался прочностью и – надо же! – шестью этажами. Самое высокое в Каунасе здание… Местные остряки шутили: «С крыши Сибирь видна, бинокль даже не нужен…»

Шабтай прошелся вдоль проходной туда обратно и, глубоко вздохнув, определил ориентир: после третьего посетителя заходит. Случись среди визитеров женщина – неважно какая по счету – наведается сразу.

Оказалось, что переминающийся в сомнениях и склонный к восточному хороводу мысли Шабтай, не зря себе отсрочки навыдумывал. За полчаса – ни одного посетителя, что неудивительно: десять утра, на службу казенный люд валил на час раньше. Из проходной лишь выходили, в подавляющем большинстве, мужчины, хотя, случалось, и женщины. Их лица, казалось, закалены в борьбе с опасными, но, судя по отсутствию макияжа, индифферентными к прекрасному полу субъектами. Мужчин же студент особо не рассматривал.