Под ударением

Летом 1993 года я вернулась в Сараево (впервые я была там тремя месяцами ранее), на этот раз по приглашению местного театрального продюсера поставить пьесу в одном из полуразрушенных театров осажденного города. Мы познакомились с ним в апреле, и он спросил, не хотела ли бы я вернуться, чтобы выступить режиссером. Я с радостью согласилась, и мое предложение – поставить В ожидании Годо Беккета – было с энтузиазмом принято и самим продюсером, и другими театральными людьми, с которыми я познакомилась в Сараеве. Само собой разумеется, что пьесу предполагалось играть на сербскохорватском: мне и в голову не могло прийти, что в театре предпочтут другие варианты. Правда, большинство актеров немного знали английский, так же как часть образованных сараевцев, которые и составляли нашу публику. Однако талант актера неразрывно связан с ритмом и звуками языка, на котором он выпестовал свой талант; сербскохорватский был единственным языком, которым, как следовало надеяться, будет владеть каждый человек в театре. На слова о том, что нагло и безответственно режиссировать постановку на неизвестном языке, могу лишь возразить, что сегодня репертуарный театр почти в той же мере включен в сферу международного общения, как это исторически было с оперным репертуаром. Артур Миллер, несколько лет назад приняв предложение поставить Смерть коммивояжера в Шанхае, знал китайский не лучше, чем я – сербскохорватский. Так или иначе (поверьте мне), это не такая сложная задача, как кажется. Помимо театральных способностей, режиссеру нужен лишь музыкальный слух и хороший переводчик.

В осажденном Сараеве режиссеру необходима к тому же известная стойкость.

В июле я прилетела в Сараево на борту военно-транспортного самолета ООН; рюкзак был набит фонариками и пальчиковыми батарейками; в кармане бронежилета лежали экземпляры пьесы Беккета на английском и французском. Наутро после приезда я начала прослушивать большую группу талантливых полуголодных актеров (с большинством из них я успела познакомиться, когда приезжала весной) и делать наброски к декорациям, одновременно пытаясь понять, как работают в Сараеве театры – в условиях лишений, осады и ужасов непрекращающихся бомбежек. Составив труппу, мы с актерами спустились в подвал театра – в течение первой недели не было никакой необходимости начинать репетировать наверху, на уязвимой во время авианалетов сцене; мы импровизировали, пытались составить график репетиций (у каждого были сложные семейные обязанности, в том числе многочасовые походы за водой) и учились доверять друг другу. Грохот за стенами не прекращался. Война есть шум. Беккет казался мне даже более актуальным, чем раньше.

Мне не было необходимости объяснять сараевцам Беккета. Некоторые из актеров уже были знакомы с пьесой. Но у нас не было единого текста. Перед отъездом из Сараева в апреле я попросила продюсера, чтобы к моему возвращению в июле у каждого актера и каждого, кто связан с постановкой, был на руках экземпляр перевода пьесы. Не волнуйтесь, будет исполнено, сказал он. Но когда в день приезда я попросила раздать экземпляры пьесы перед прослушиваниями, он заявил, что, исходя из важности моего театрального дебюта в Сараеве, пьесу Беккета переводят вновь. То есть он сказал, что над переводом пока еще работают.

Ух ты!

– Перевод… не завершен?

– Ну, может и завершен.

Хм!

Вот еще незадача – в дополнение к сербским ракетам и гранатам, к стрельбе снайперов с крыш зданий в центре города, отсутствию электричества и водопроводной воды, полуразрушенному театру, нервозности недоедающих актеров, к моему собственному страху и тревоге…

Задача, объяснил продюсер, заключалась в пишущей машинке: в распоряжении переводчика была только одна старая машинка, да и то с безнадежно побледневшей лентой (машинку беспрестанно использовали на протяжении года; с начала осады прошло уже шестнадцать месяцев). Однако, уверял меня продюсер, этот перевод необычайно важен для постановки – нужно только проявить терпение. Я сказала, что постараюсь быть терпеливой.

Мне было известно, что в бывшей Югославии много ставили Беккета – причем чаще всего, конечно, В ожидании Годо. (Надо сказать, я предпочла Годо другой пьесе, которую хотела поставить, Королю Убу, отчасти по причине славы беккетовской пьесы). В 1950-х годах пьесу уже должны были переводить. Может быть, и не раз. Возможно, мы могли обойтись без этого нового перевода.

– Существующий перевод не слишком хорош? – спросила я продюсера, который, сам будучи театральным режиссером, за несколько лет до того поставил эту же пьесу в Белграде.

– Перевод вовсе не плох, – ответил он. – Но теперь мы в Боснии. Нам нужно перевести пьесу на боснийский.

– Но разве вы говорите не по-сербскохорватски?

– Вообще-то говоря, нет.

– Так почему же, – спросила я, – вы в первый же день одолжили мне свой сербскохорватско-английский словарь?

– Что ж, вам достаточно познакомиться с сербскохорватским.