Под властью отчаяния. Часть 1: Химера

— Она замужем за папой моей лучшей подруги, — тихо произнёс Оливер, чувствуя, как от страха в лёгких вдруг закончился кислород. Он очень нервничал и даже не совсем понимал, что именно хочет сказать, однако продолжал говорить. Йоханесс оторвался от своего занятия и повернулся лицом к сыну, изображая искреннее недоумение. — Моя лучшая подруга больше всего на свете боится, что её родители разведутся. Они не разведутся. Пообещай, что они не разведутся.

— Как я тебе могу это пообещать? — неожиданно грубо бросил Ольсен.

— Мне уже не пять лет, — голос самого Оливера вдруг приобрёл твердые нотки. — У неё что-то случилось, и она пришла к тебе. Не к своему мужу, а к тебе. И когда Лекса не вернулась домой вовремя, она была с тобой. Не со своим мужем. А ещё Лекса думает, что её мать изменяет её отцу. Она почти уверена в этом.

— И на что же ты намекаешь, мой взрослый Оливер? — Йенс сложил руки на груди и внимательно посмотрел на сына. Он держался стойко и пытался казаться таким, как обычно, но в разноцветных глазах юноша заметил проблеск страха.

— Лекса заслуживает того, чтобы у неё было двое родителей. Я знаю, каково это — жить без мамы, — тихо отозвался мальчик, опуская голову вниз. Внезапно весь его порыв храбрости иссяк.

— Сын, — вздохнул Йоханесс, после чего медленно подошёл и осторожно похлопал сына ладонью по спине. — Никто не сможет повлиять на то, что будет с её родителями. Ты не сможешь.

— Я видел твои рисунки, — ещё более робко добавил Оливер, опустив голову ниже.

Мужчина убрал руку и замолчал — может, он потерял дар речи? Никто на этом свете не хочет знать о том, что кто-то другой посмел рыться в личных вещах, в сокровенных секретах, вскрывать гнойники, позволяя вытечь наружу грязным склизким тайнам.

— Я поступил плохо, я знаю. Я не должен был, и сейчас мне очень стыдно, — продолжил юноша, когда молчание затянулось. — Но ты любишь её, а я дорожу своей лучшей подругой и не хочу, чтобы ей было больно. Никто не имеет права разрушать чужие сем-

Оливер, снова набравшись смелости, поднял голову, чтобы взглянуть на отца, но тут же запнулся, ошеломленно округлив глаза. Йоханесс всегда казался достаточно прямолинейным, эмоции и чувства прятал неумело и даже неуклюже, однако старался изо всех сил, особенно перед сыном, тщательно ограждая его от всех проблем. Мало денег? «Олли, не волнуйся, папка заработает ещё. Клади в корзинку эту хуйню, куплю» Смерть бабушки и дедушки? «Олли… как ты? Бабушка тебя очень любила, я это знаю. Она будет наблюдать за тобой и оберегать. Всё будет хорошо. Мы справимся, клянусь». Все трудности отец взваливал на свои плечи, и так уж завелось, что Оливер привык. Он считал его железным, несгибаемым. Конечно, юноша видел, что Йоханесс менялся. Чем дальше, тем грубее и раздражительнее он становится, но никогда не подавал виду, что дело не в пролитом на пол кофе или разбитой тарелке, а там, глубоко внутри, где бьется израненное сердце. Только став чуть старше, Расмуссен стал задумываться о том, что отец не просто не умеет правильно выражать свои чувства, а боится. И вообще он очень даже много чего боится, но отводит взгляд, чтобы никто не догадался. Лезет из кожи, чтобы в чужих глазах быть супергероем.

Оказалось, что папа — не супергерой, а обычный человек. Человек, который сейчас казался совершенно поверженным. Он молчал и смотрел на Оливера в ответ, и его обычно недовольный взгляд стал наполненным чувствами, глубоким. Он смотрел на сына с совершенно виноватым выражением лица, с тоской и болью, с искренним откровенным страданием. Может, так смотрят приговоренные к смерти на своих палачей, мучительно ожидая, когда, наконец, опустят заветный рычаг, чтобы принять удар током, или когда курок возведут выше — к голове.

Йоханесс смотрел, почти не моргая, и Оливер читал в этом взгляде ожидание смертного приговора. И Расмуссену совершенно невольно открылась ещё одна тайна: то, насколько сильно и безумно отец любил эту женщину. Так, как, разумеется, никогда не любил мать Оливера.

Юноша никогда не видел, чтобы Йоханесс был по-настоящему привязан к женщине. Может, для него это вообще впервые? Он смотрел на Эрику так, как никогда ни на кого не смотрел — смесь нежного обожания и робкого очарования. Она, разумеется, была отличной от всех тех женщин, которых Оливер помнил до неё. Всех их отец потерять не боялся, а рядом с Эрикой вообще словно оживал после долгого-долгого сна.

А Оливер своими словами мог убить эту нежность. Внезапно его одолело тяжёлое, неподъемное чувство вины. Он встал на распутье и теперь уже не знал, в какую сторону следует пойти. Лекса заслуживает быть дочерью двух любящих родителей, но Оливер не имеет своими идиотскими словами разбивать сердце отца, который всегда о нём заботился, всегда любил и пожертвовал ради него всем, чем мог.

— Прости, — бросил юноша и отвернулся — смотреть было невозможно физически. — Я не имею права вмешиваться. Это… ваше решение. Я приму любое.

Йоханесс молчал некоторое время, а потом тяжело вздохнул и спешно произнёс, выхватив из шкафа какую-то кофту:

— Пойдём, Оливер.