Под знаменами Бонапарта по Европе и России. Дневник вюртембергского солдата

На следующий день в трактире появился один из местных жителей и спросил у нас троих, что у нас болит. Он говорил по-немецки. Мы ответили ему, что у всех нас лихорадка. «Лихорадка? – спросил он. – Я могу вам помочь». И в самом деле, он сел, написал что-то на трех бумажках, а потом сказал, что мы должны их съесть. Я, честно говоря, мало верил, что это поможет. Тем не менее, я тоже съел свою бумажку, а потом пришло время для очередного приступа, но я все ждал и ждал, а и действительно, лихорадка покинула не только меня, но и других моих товарищей – всех одновременно. Это было похоже на чудо, и мы поблагодарили этого хорошего человека, без помощи которого, конечно, никто из нас не смог бы избежать смерти. На следующий день, когда мы снова обрели способность есть, за нами пришла повозка, и я опять догнал свою колонну у Позена. Тем не менее, ходить я тогда не мог.

Марш продолжался через Позен в Кроссен. Холод было невероятно, и, так как я не мог ходить, я мерз ужасно. Кроме того, мы ночевали в таких жалких хижинах, где даже здоровому было бы несладко – в холодных и продымленных помещениях с земляными полами. Наша колонна состояла из 175-ти человек. Тем не менее, каждый день умирали один-два человека. Еды было мало, а на лекарства можно было и не надеяться. Несмотря на кряхтенье и стоны, повозки двигались непрерывно и несколько, серьезно больных были насмерть раздавлены здоровыми, поскольку места всем совершенно не хватало, а желания помогать друг другу вообще ни у кого не было.

По выезде из Позена, я встретил человека из моей роты – среди 175-ти мужчин, не было ни одного из моего полка, не говоря уже о просто знакомом. Узнав друг друга, мы целовали друг друга от радости, и слезы текли из глаз каждого из нас, и мы говорили: «При выходе из Москвы, нас было пятеро, и скорее всего, из всей роты остались только мы двое». Мы не могли сдержать слез, как я уже сказал. Этот человек из моей компании был настолько незнаком мне прежде, что я даже не знал его имени. Когда наступил час моего отъезда, он сказал, что с ним все хорошо, и он едет прямо домой, но только не с обозом больных. Дома я узнал, что у него это получилось. Я просил его, чтобы проходя через Эльванген, он сообщил моим друзьям, что они могут быть вполне уверены в моем возвращении, так как я спешу домой в добром здравии и в скором времени прибуду.

До моего дома оставалось еще 250 штунде, так что ничего определенного о моем возвращении сказать было нельзя. Тем не менее, у меня укрепилась надежда, ведь я уже прошел Кроссен, Торгау и Лейпциг, где звучала немецкая речь, а хорошая еда и теплые комнаты значительно улучшили мое здоровье. В Лейпциге мне особенно хорошо жилось, к нам хорошо относились и заботливо за нами ухаживали. Каждый получил новую рубашку, а те, кто мог ходить, еще и обувь, но мне досталась только рубашка. Это была прекрасная белая льняная рубашка, правда не свободная от маленьких кусочков необработанного льна, поэтому до самого Плауэна я не надевал ее. Там, в своей комнате я снял свою старую рубашку и чтобы убить всех своих маленьких злодеев и положил ее в теплую печь на несколько небольших дощечек. Но потом, вернувшись к ней, я обнаружил, что от рубашки остался только один рукав – все остальное сгорело. Что мне было делать, кроме как надеть новую рубашку? Я надел ее и улегся, но эти щепочки и палочки раздражали меня так сильно, что я просто оделся без нее, а саму эту рубашку обменял у моей хозяйки на ее, женскую.

В тот вечер, я также узнал, что в нашем обозе были два брата из Бернлоххофа. Они были гренадерами в полку кронпринца, и один из них умер в ту же ночь. Так странно, что двух братьев, которые постоянно поддерживали друг друга, у самого дома разлучила смерть, и это, безусловно, не могло оставить равнодушным меня, человека, у которого тоже есть брат.

Затем мы прошли Байройт, Нюрнберг, Ансбах, и Динкельсбюль. Везде, без всяких трудностей мы получали квартиры – и в городах, и в деревнях. Нам даже в наши фургоны приносили подарки – особенно много в Динкельсбюле.

Наконец, 24-го февраля 1813 года, я приехал в Эльванген, в своем необычном мундире. Я так долго и с таким нетерпением ждал этого возвращения домой, но по мере приближения к нему, при мысли о том, что я увижу своих друзей, мое сердце стучало все сильнее и сильнее. Я предпочел бы приехать вечером, но реально это должно было произойти около трех часов дня.