Под знаменем большевизма. Записки подпольщика

— Вы знаете, — отвечал ему Модестов, — я боюсь, что все те, у которых будут первоклассные защитники, получат каторгу скорее, чем те, которые не будут совсем их иметь.

Рядом с моей камерой сидел очень интересный товарищ — Миша Штиливкер. По убеждениям он был анархист. Часто слышно было его пение. Сидел он долго — и всегда в одиночке. Не проходило месяца, чтобы он не попадал 2–3 раза в карцер. Он никак не мог привыкнуть к тюремному режиму: то выругает надзирателей, то выгонит из своей камеры начальника тюрьмы или на свидании со своей женой устроит скандал, так как плохо слышит. Перелешин (начальник тюрьмы) ненавидел Штиливкера и очень часто бросал его в карцер на неделю или больше, откуда тот выходил ни жив, ни мертв, но через некоторое время снова туда попадал. Однажды Перелешин откровенно заявил ему, что если он будет осужден и перейдет на каторжный режим, то он его замучит в течение нескольких месяцев. К счастью, после почти 2-летнего содержания в тюрьме, суд освободил его. Иначе бы ему не сдобровать. После Октябрьской революции он стал членом РКП(б) и погиб на подпольной работе: он был растерзан в Одессе французской белогвардейской охранкой.

В той же тюрьме я познакомился с очень интересным соц.-революционером, фамилию которого не помню. Это был, если можно так выразиться, чистый ученый, математик. Мне пришлось с ним сидеть несколько дней. Он производил впечатление толстовца, так как был удивительным идеалистом. Он получил по суду вечное поселение. К моему великому удивлению, уже живя в Сибири, я узнал, что он отмстил за смерть Созонова: бежал из ссылки по подложному документу, как инженер, пробрался к начальнику тюрьмы, который замучил Созонова, стрелял в него, но, кажется, не убил. Только та эпоха могла толкать на убийство царских палачей даже таких людей, которые жили исключительно одной наукой.

С Агеевым мы сидели вместе несколько месяцев. Наши споры иногда превращались в ненависть друг к другу. Тюремная обстановка создавала такие условия, при которых буквально из-за малейшего пустяка возникала ссора, и потом целыми днями не разговариваешь с товарищем. Если кто-нибудь из нас прервет это тягостное молчание, тогда на душе вдруг становится радостно, хохочешь, как сумасшедший, не понимая, из-за какой глупости мы не разговаривали. Но проходит неделя-две, и опять повторяется та же история. Все это можно об’яснить только тем, что тюремная одиночка высасывала всю энергию, и бывали моменты, когда возникала ненависть ко всему, что есть в камере — от кровати и параши до своего товарища включительно. Наши ссоры в общем были довольно странны, так как все-таки мы очень любили друг друга. За 1 1/2 месяца до суда Агеева забрали в тюремную больницу. У него оказалась скоротечная горловая чахотка.

Почти во всех крупных процессах в качестве «свидетельницы» выступала одна провокаторша-анархистка. Она выступала даже и в тех случаях, когда ничего и никого не знала. Ей было лет 18. Как я узнал потом, она за экспроприацию была присуждена к смертной казни, которую ей заменили 20 годами каторги. Затем ей была обещана полная свобода, если она будет выдавать всех тех, кого она знает. Она согласилась. Благодаря ей, многие погибли на эшафоте, — особенно в первое время, когда она сидела в женском корпусе, как каторжанка. Все заключенные женщины относились к ней с доверием и на прогулках говорили ей такие вещи, которых никто не должен был знать. Она внимательно слушала, чтобы затем передать все жандармскому ротмистру, а потом уже выступала на суде, как свидетельница. Эта особа, не зная никого из наших обвиняемых, заявила следователю, что она знает и меня и других, что мы как-то собирались у нее на квартире, где хранили оружие.

Однажды меня вызывает к себе жандармский ротмистр, который вел дело. Он очень любезно здоровается со мной и говорит:

— Знаете, г-н Деготь, вы прекрасно выглядите!

— Конечно, в романовском замке нетрудно поправиться, — ответил я.

После такого обмена «любезностями» он перешел прямо к делу:

— Вы знаете N? (он назвал имя провокаторши, которого я не помню).

Я ответил отрицательно.

— А она вас хорошо знает, — продолжал ротмистр, — вы у нее собирались и хранили оружие.

— Это наглая ложь провокатора, — сказал я.

На этом разговор наш с ротмистром кончился, и я не мог представить себе, что эта особа будет иметь наглость выступить и на нашем процессе.

Вместе с нами сидел болгарский товарищ — Дмитров, брат одного из видных руководителей коммунистической партии Болгарии. Он был по профессии переплетчик. Держал Дмитров себя хорошо, но только почему-то его вызывал к себе начальник тюрьмы. Когда его спрашивали о причине такого частого вызова, он отвечал, что он получает из Болгарии письма или деньги и поэтому его так часто и вызывают в контору. Я никогда не мог бы предположить, что он вел переговоры с начальником тюрьмы о подаче, — в случае, если его осудят, — прошения на высочайшее имя, как это потом выяснилось.