Под знаменем большевизма. Записки подпольщика

Украинцы уже установили свою границу. За одну станцию до великорусской границы во всех вагонах I и II классов искали делегатов, едущих на с’езд. К нам не вошли, так как поезд уже тронулся. Когда мы прибыли на нашу «великорусскую» станцию, товарищи сообщили, что только-что станцией получена телеграмма (как видно, по ошибке) с приказом арестовать делегатов.

— Вы удачно отделались, — сказали они, — а то были случаи, когда варварски расправлялись с ехавшими на с’езд.

Мы прекрасно знали, что гайдамаки не церемонились с коммунистами, и то, что нам сказали, было для нас не ново.

Когда мы уезжали из Одессы, наши товарищи готовились опять выступить против гайдамаков и захватить город в свои руки, так как на нашей стороне вооруженной силы стало больше: прибыли черноморцы с 4 крейсерами из Севастополя, — они, несомненно, находились под нашим влиянием. Они могли с моря бомбардировать те окраины, где находились украинцы со своей тяжелой артиллерией. Через несколько дней после нашего прибытия в Питер радио принесло известие, что после 2-дневного боя наши разбили гайдамаков и власть перешла к Совету рабочих и крестьянских депутатов. Одесская буржуазия, наконец, почувствовала диктатуру рабочего класса.

В Питере нас разместили в роскошном дворце, в больших комнатах по нескольку человек. На с’езд прибыла масса делегатов-крестьян, которые в своем громадном большинстве были с левыми эсерами. Учредительное собрание было разогнано за день до нашего приезда. На второй день в здании бывшей Государственной Думы, где раньше заседали помещики и фабриканты, затем болтуны эсеры и меньшевики вместе с кадетами, теперь сидели истинные представители трудящихся: с одной стороны — представители рабочего класса, с другой — крестьяне. Громадное большинство делегатов были большевики, меньшевики были представлены в виде маленькой ничтожной группы, которая своим выступлением смешила публику. Кто был на этом с’езде, никогда не забудет того энтузиазма, с которым было встречено появление на трибуне Владимира Ильича Ленина.

Нервность и напряженность чувствовались в наших лидерах. Помню, как т. Зиновьев во время перерыва спрашивал меня о настроении в Одессе. Лично он не одобрял разгона учредительного собрания. Тов. Каменев, который собирался уезжать в Лондон и Париж для переговоров от имени Советского правительства, определенно сказал, что учредительное собрание нужно было оставить хотя бы до того времени, когда будет заключен мир с немцами; лучше было бы, чтобы оно расхлебывало все то, что оставили нам царское правительство и правительство Керенского.

В самой нашей фракции происходили большие споры по вопросу о мире с немцами. Я тогда был вполне согласен с тактикой Ц. К. не только по поводу разгона учредительного собрания, но и по вопросу о скорейшем заключении мира. Настроение и разложение в армии (особенно на Украине) показывало, что говорить о дальнейшей войне — значит заниматься пустой болтовней.

Перед с’ездом я и Воронский пошли в «Смольный», чтобы увидеть Ильича. Но это оказалось не так-то просто. Только на другой день Воронскому удалось добиться приема у него.

На с’езде я любовался т. Свердловым. В своей жизни я не видел и, может быть, уже не увижу такого умелого председательствования и руководства громадным с’ездом.

По окончании с’езда в том же вагоне, в каком приехали, мы отправились обратно в Одессу. Маршрут наш был теперь совершенно другой. Хотя Одесса была взята, но около Киева еще только начались сражения, и масса других городов Украины были в руках петлюровцев. До Бахмача добрались мы спокойно, а отсюда ехали, как говорится, «на ощупь», так как на линии дороги шли бои. Приезжая на станцию, мы часто никак не могли определить, кто ее занимает: петлюровцы, или наши. Как-то ночью в наш вагон вошли несколько вооруженных человек, между которыми были и раненые. Это были воины из отрядов анархистов, которые все время сражались в первой линии огня вместе с коммунистами.

Недалеко от Одессы, около станции Сербки, вошел к нам один видный одесский (и вообще — украинский) работник, и мы сразу почувствовали, что если на следующей станции стоят не наши, а гайдамаки, то он нас выдаст. Я шепнул Воронскому, что мне совсем не интересно быть расстрелянным за несколько десятков верст от Одессы.

— Что же, — ответил Воронский, — смерть приходит один раз, но я не думаю, чтобы здесь были гайдамаки; они, наверное, все разбежались.

Фишман нервничал. В нашем вагоне стояла тишина. Наш непрошенный спутник был бледен и часто курил. До следующей станции мы ехали полтора часа. Как только поезд остановился, наш спутник быстро вышел. Мы напряженно ожидали, что он вернется за нами с вооруженными гайдамаками; но оказалось, что он сам удрал, боясь быть арестованным нами. Гайдамаки, действительно, разбежались, так как Одесса и ряд ближайших к ней станций были взяты нашими красными частями. По приезде в Одессу, мы не узнали одесского вокзала: он был полуразрушен нашими снарядами с крейсеров. Бомбардировали вокзал потому, что здесь было сосредоточено много гайдамацкой военной силы.