Под знаменем большевизма. Записки подпольщика

Все оживляются, когда заходит речь о Советской России, о том, что сброшен кровавый режим. Жадно впитывают они все новости о своей родной земле, о том народе, сынами которого они являются. С напряженным нетерпением ждут они конца путешествия, чтобы увидеть то родное и близкое, от чего они были оторваны столько лет. В среде этой я был своим человеком. Все они знали, что я не так давно прибыл из России, а потому долго меня расспрашивали, и я много им рассказывал о нашей славной борьбе за свободу. Но вот пароход доплыл до Эстонии. Несколько верст до вокзала идем пешком по улицам небольшого города. При виде нас эстонская буржуазия хихикает и говорит: «Попадет вам в России!». Но в ответ ей несется чисто-русское «крепкое» слово… Наконец, мы садимся в советский поезд, переезжаем эстонскую границу и ночью в’езжаем в Россию. Какой прием оказали нам! Нас хорошо накормили, устроили грандиозные митинги. В ответ на приветствия, один из пленных, в свою очередь, приветствовал обновленную Россию от имени всех прибывших. Я сердечно прощаюсь со своими спутниками, обрадованный тем, что прибывает новый кадр работников для нашего пролетарского строительства. Они испытали уже на собственных спинах весь гнет буржуазного капитализма, и теперь это — настоящие патриоты Советской России, в противовес всей эмигрантской своре, кричавшей на всех перекрестках о своей любви к родине и в то же время вонзающей нож в спину русскому народу. Несмотря на все перенесенные страдания, они могут еще положить свою голову за те идеалы, за которые борется весь русский пролетариат.

Я сажусь в другой поезд, который быстро умчал меня в Питер, — мне хотелось поспеть на конгресс Коминтерна. В Питере поехал в гостиницу «Интернационал», где останавливались все делегаты. Там, к сожалению, узнаю, что конгресс уже кончился. Я сговорился по телефону с т. Зиновьевым, и на следующий день он назначил мне свидание в Смольном.

Тов. Зиновьев видел меня только мельком в 1918 году на 3-м с’езде Советов. Но я знал его хорошо, — еще с 1909 года в Париже, когда он, Ленин и Каменев со мной занимались. С большим нетерпением ждал я встречи с ним. В назначенный час я прибыл в Смольный, и т. Зиновьев меня тут же принял. Он расспрашивал меня о том, что делается во Франции и Италии, интересуясь каждым работником в отдельности. Я передал ему статью тов. Грамши, которую захватил с собой. Наш разговор продолжался больше часу и носил чисто официальный характер.

По его просьбе, я должен был остановиться в Москве на 2 недели, чтоб дождаться его приезда и сговориться о дальнейшем использовании меня, как работника.

— Тем более, что Владимир Ильич захочет вас видеть, — закончил он.

При этом он дал мне письмо к т. Кобецкому, секретарю Исполкома Коминтерна, и я направился в Москву. В Москве я заехал в «Деловой Двор», переполненный делегатами всех рас и наций, — от китайца и араба до американца и француза. Когда я заходил сюда во время обеда, я слышал разговоры на всех языках. Так я дождался приезда т. Зиновьева. Затем, по моей просьбе, мне дали отпуск на 3 недели для того, чтобы повидаться с женой и дочерью. По пути в Одессу я остановился в Харькове, — в той самой гостинице, где находились мои французские товарищи — Митковицер, Вержа и Лепти, возвращавшиеся в Москву из Украины. Интересная встреча: после сообщения французских газет, уверенные, что я уже сижу где-нибудь во французской тюрьме, они буквально остолбенели, увидев меня. Тут же каждый из них бросается меня целовать. Они расспрашивают, как я выкрутился, как очутился в России. Я узнал от них, что Лефевр уехал в Москву и что они едут туда через два дня. По их просьбе, я остаюсь на это время в Харькове. Мне очень хотелось узнать, какое впечатление произвела на них наша Советская Россия. Вержа, революционный синдикалист, был уже не тот, каким я его оставил в Париже два месяца тому назад.

Остановлюсь немного на нем. Это — брюнет, низкого роста, с умным энергичным лицом. По профессии он рабочий-металлист, секретарь союза металлистов Парижа. Еще в Париже я почувствовал в нем что-то близкое нам, хотя у него был небольшой уклон в сторону анархизма. Здесь же он мне определенно сказал:

— Вы можете быть уверены, что первый, кто войдет в коммунистическую партию, это — я.

Другой товарищ, Лепти, был блондин, среднего роста, туберкулезный, нервный, по убеждениям — ярый анархист-коммунист, по профессии — каменщик, один из руководителей этого союза, прекрасный оратор, но от’явленный последователь Бакунина. Много неуравновешенного и путанного было в нем. Он никак не мог себе представить, каким образом рабочий класс после захвата власти может быть диктатором и иметь Красную армию. И даже в России эта путаница мыслей у него продолжалась. Вержа и другие товарищи издевались над ним. Но он, несомненно, переживал трагедию, чувствуя, что должен порвать с тем интеллигентским бредом, который ему вбили в голову Прудон и Бакунин под именем анархизма.