Подари мне краски неба. Художница

— Думаю, что он поправился, — ответил священник, глядя ей прямо в глаза. — А если все же потребуется дополнительная помощь… или моя — я вас жду. Только не предпринимайте ничего самостоятельно. Кстати, там гроза начинается. Вы или поторопитесь сейчас, а если не очень спешите, то можете переждать в трапезной. Вас там накормят.

— Спасибо, — ответила Наташа. — Мне все же надо поторопиться.

Священник благословил ее почти неуловимым и стремительным движением, точно нарисовав в воздухе нечто большее пространства вообще.

Гроза начиналась нешуточная. Наташа испугалась, что все может разрастись в чудовищную бурю, потрясшую Москву несколько лет назад. Но ее опасения оказались напрасными. Над Москвой раскрылось гигантское лиловое небо, ветвились молнии, раскатывался гром, но порывы ветра не угрожали ни деревьям, ни крышам, ни людям, стремительно убегающим от грозы.

«Какая-то сухая гроза», — подумала Наташа и обернулась на храм святителя Митрофания. На фоне глубоких и темных небес торжественно сияли купола с чеканными золотыми крестами.

«От одного Андрея ушла — к другому явилась. Какие они разные, эти два Андрея. Священник Андрей, пожалуй, моложе археолога Андрея, но у него есть попадья, поповичи, наверное, имеются. Дело даже не в этом. В другом отношении к жизни и к людям. К миру. Ведь я для него совершенно незнакомый человек. Может быть, и не встретимся с ним никогда больше.

А он тут же взял на себя ответственность за меня. Увидел, что со мной происходит страшное. Ничего не навязывал, но сделал так, что я сама поняла, как мне поступить теперь».

По дороге к метро на нее обрушился совершенно библейский ливень, обычный для июльской Москвы. Она вымокла до нитки, как и тысячи других москвичей в этот час. Не без тайной радости оказалась она на «красной линии» метро, первой московской подземке, и направилась в Сокольники.

Она ехала с ощущением полной безнадежности этого визита. Но все же ни разу не подумала о том, что надо вернуться.

Возвращаться было некуда.

Все знакомые, которые могли бы предоставить на время угол, притом не слишком удивляясь, занимали нишу где-то между Остроуховой и Андреем, со всем разнообразием оттенков. Но это художественное сообщество она теперь определила жестко и точно.

Ждать от них было нечего. Вероятно, они обыкновенно ждали чего-то от Наташи.

Для нее было бы невыносимо увидеть немой вопрос на этих красивых и самоуверенных лицах. Мол, где она, надежда, слава, молодость, любовь?

Перед знакомым подъездом она остановилась. Красивая старая дверь. Красивый старый дом. Сколько прекрасных слов слышала она здесь. Когда это было? Но воспоминания тормозились, как будто стрела времени проявилась вдруг со страшной силой. Наташе показалось даже, что она тащит Бронбеусу ее любимое «Озеро», но выполненное в другой технике и только что. Она даже улыбнулась этой ниоткуда повеявшей свежести.

«В какой бы это новой технике я сделала „Озеро“?»

И тут же совершенно забыла, что старый мастер болен, слаб, одинок.

Она позвонила, услышала мелодичный звук внутри огромной квартиры и замерла. Вдруг он в больнице, в санатории? Что тогда?

Но Бронбеус мгновенно открыл, точно стоял под дверью и ждал ее прихода.

— Я счастлив, я счастлив, — произнес он одно из многочисленных и ненадоедающих сочетаний, какими приветствовал успехи своих учеников.

Что-то достоверно изменилось в квартире старого мастера. Ее точно просквозило свежим ветром.

С грозой, которая продолжала свою мистерию в разных районах города, это связано не было никак. Ни одна буря не смогла бы сорвать паутину с фолиантов, сдунуть пыль со старинных шкафов, до блеска натереть паркет. Вся обширная квартира была освещена, стала по-особенному уютной. На рабочем столе, который в прошлый приезд Наташи был полон неразобранными бумагами, студенческими работами, нераспечатанными письмами, теперь царил полный порядок.

Все было аккуратно разложено, ничего лишнего не наблюдалось вообще, а посреди этого прокрустова ложа, как его звал строгий и насмешливый Бронбеус, неожиданно красовался старинный роскошный письменный прибор из малахита.

На чистом листе бумага с одной-единственной стремительной неразборчивой записью лежала новенькая черная ручка с золотым пером, в которой нетрудно было узнать «Паркер». Окно на балкон было открыто, шторы, каких Наташа не видывала у старого мастера никогда, от своей особенной новизны и легкости вздрагивали при каждом движении воздуха.

На кухне гремели кастрюли, стучал нож о разделочную доску, уже доносился необыкновенный запах вкусной пищи, заставивший Наташу вспомнить, что с самого утра она ничего не ела.

Да и сам Бронбеус был под стать всем переменам в его жилище. Одет он был в льняную блузу, светлую и свежую, в которой походил на древнего грека, отдыхающего от плодотворных распрей с учениками.

Казалось, он только что отполирован или обработан особенно тонким инструментом, снимающим патину и болезненный налет. Он походил на старинный, штучной работы серебряный самовар.