Подари себе рай

День выдался ненастный. С раннего утра моросил мелкий, частый дождь, к полудню превратившийся в ливень. Провожать директора приехали почти все преподаватели школы. Рут Клайнбух и Рэдьярд Клифф. «Видите, Нью-Йорк опечален вашим отъездом, — сказала Рут, передавая Ивану увесистый пакет. — Здесь отчеты о только что закончившейся конференции преподавателей средних школ штата». «Боюсь, он напишет в своей газете, — Рэдьярд мягко ткнул пальцем в живот Сергея, — что очередной антирусской акцией американской администрации явилась организация внеочередного дождя в день отъезда директора советской школы. Между прочим, Иван, мы с Рут и еще человек двадцать из системы просвещения собираемся нагрянуть в Москву с ознакомительным визитом. Как думаешь, дадут нам визы?» — «Развернем красный ковер!» — воскликнул Иван. «И тут красный!» — деланно испугался Рэдьярд.

Сергей проводил друга до самой каюты.

— Со всеми обнимался, а Сильвии только скромно ручку пожал. — Он легонько усмехнулся, вздохнул. — Эх, Ваня, Ваня, да беглого взгляда достаточно, чтобы понять характер ваших отношений.

— Ну и что, прикажешь мне их на публике афишировать?

— Да нет, афишировать конечно же не надо. Но и выглядеть большим монахом, чем настоятель Троицкого монастыря, у тебя не очень получается. Как бы с Сильвией еще одной истерики не приключилось. Ладно, извини, это я так — к слову.

Он достал из заднего кармана брюк плоскую флягу, вынул из прикрепленной к переборке каюты вычурной деревянной подставки два стакана, налил в них виски:

— Что ж, давай посошок на удачную дорогу.

Выпили, присели на диван. «Добрая, однако, каюта, — сказал Сергей, думая при этом явно о чем-то другом. Продолжил, оглянувшись на дверь: — Утром пришло сообщение — еще трех сотрудников посольства, недавно вернувшихся домой, арестовали: советника и двух первых секретарей. И… — Он ударил кулаком в ладонь и необыкновенно забористо выругался матом, чего Иван от него ни разу не слышал за все годы их знакомства. — Я тебе не говорил, но ты все равно скоро узнаешь — моего предшественника здесь, Нодара. Я же знаю все его контакты. И через агентуру проверял — было задание: все чисто, честный, преданный парень. Все равно — взяли, выбили признание. Знаешь, чей он в конечном счете оказался агент? Японский. Японо-мать… Ты-то не дрейфь. У тебя все чисто.

«Чисто, да не очень, — мелькнула у Ивана мысль. — Про Сильвию наверняка консул пронюхал и донес. Не шпионаж, так моральное разложение…»

— Давай прощаться, — он крепко обнял Сергея, — время. Не то пойдешь со мной до самого Ленинграда.

— И с какой великой охотой пошел бы! Эх, Ваня, дома и солома едома. Ну, до побачення! Привет Никите. Об «Обворожительном» не беспокойся, буду лелеять и беречь его, как… как Элис.

Из письма Ивана Сергею

Январь

Вопреки опасениям, таможня не свирепствовала. Пожилой джентльмен (другого слова и не найти) доброжелательно меня принял: мол, диппаспорт — он и в Африке диппаспорт. Проходите, дорогой товарищ. Я было уже и прошел. Да надо же такому случиться — с ежедневным обходом объявляется начальник таможни. Этот, прямо скажем, не совсем джентльмен. Но все-таки — выслушал, что дипломат, заметил при сем: «Это он там, за кордоном, дипломат, в СССР все граждане равны». Все же согласился: «Проходите без досмотра». А тут один молоденький помощничек шепчет ему что-то, и начальник задает мне вопрос: «Пластинки есть?» Есть, говорю. «Какие?» Всякие — Карузо, Джильи, Гобби, целые оперы в исполнении труппы театра «Ла Скала». «А наших исполнителей?» Шаляпин, Вертинский. «Вот, пожалуйста, будем устраивать рекламу господину народному артисту и салонному певцу — холую белогвардейщины. Этих пластинок много?» Ставлю на стойку два чемоданчика специально для пластинок. Помнишь, мы были с тобой в ресторане «Медведь»? Вертинский весь вечер пел. А на следующий день мы купили на Бродвее по комплекту всех его вещей, больше ста пластинок. Так вот — у меня этого комплекта больше нет. Все пластинки перебил при мне лично начальник таможни. «Закрытое постановление ЦК, понимаете? Приравнивается к печатной контрреволюции!» И Шаляпина всего грохнули. Но в вещах и книгах не рылись, и то хорошо.