Подарки в продуктовых пакетах (СИ)

Я сумел ответить на один вопрос: «Закрывал ли дверь, когда уходил?». Я ответил машинально: «Да», но мужчина усомнился во мне. Спросил: «Точно закрыл?», и пояснил: «Следов взлома нет». Сначала я запаниковал, на долю секунду поверил, что недостаточно прокрутил ключ, а потом вспомнил все детали вечера: как моему неустойчивому спокойствию пришёл конец, когда вырубилось электричество, как я собирался, не разбираясь в вещах, как долго торчал у двери и всовывал ключ – я точно закрывал. Толя подтвердил, он слышал щелчок замка. Полицейский задумчиво хмыкнул, помечая ответ в блокноте, и строго посмотрел в мои глаза. И чем дольше он смотрел, тем сильнее я вникал в его слова: нет следов взлома. Два поворота, когда я сделал один.

У того, кто проник, есть ключи. Он может спокойно зайти в квартиру и покинуть её.

Он мог делать так и раньше, когда меня не было дома: когда я был в школе, когда уходил гулять, когда спал… Когда я думал, что один, он вполне мог находиться в квартире.

Жар прошиб спину.

Он мог быть здесь, мог наблюдать за мной, мог стоять надо мной, пока я спал, или ждать у двери ванной, когда я был в душе.

Темнота действительно таила в себе опасность.

От осознания бессилия я прикусил губу изнутри, чтобы отвлечься, забыть на секунду о страхе, о существовании человека, который следил за мной, который знал обо мне такое, за что решил наказать.

Руки тряслись как у алкоголика в завязке. Я не мог подавить тряску. Я уже совсем ничего не мог.

***

Закончив осмотр, полицейские попросили родительские номера. Я звонил им, но никто трубку не взял – что неудивительно. Они счастливы, находясь вдалеке от места, которое превратилось в дикий ужас для меня. Полицейские попробуют связаться с ними.

Для меня предпочтительнее переждать время дознавательства у родственников. Собственная квартира небезопасна. Я покивал, но, когда оказался с Толей на улице, вспомнил, что ни одна из бабушек не проживает в нашем городе.

Попросился к Толе. Я не знал, куда ещё податься. Он согласился и даже не подумал, что я могу принести ему неприятности.

Я не представлял, какими усилиями воли он оставался непоколебимым. Я видел, что ему страшно, не по себе от кровавой надписи, от пакета, от меня, которого ломит и выворачивает от собственных мыслей, но он ни разу не отступил, не опустил глаза, словно страх не имел для него большого значения, словно было нечто, что являлось более важным, чем нахлынувшие и взявшие под контроль чувства.

Когда я спросил у Толи, что это может быть, он со смущённым вздохом ответил: «Должно быть, разум».

***

У отца Толи был такой же глубоко холодный и отстраненный взгляд, как у полицейского, который допрашивал меня. Но, в отличие от него, отец Толи не задавал вопросы. Возможно, потому что сын попросил, или он сам видел, что я не отвечу, возможно, потому что расследование досталось не ему. Он был в курсе произошедшего и, кажется, мысленно отчитывал меня за то, что я не связался с родителями, когда обнаружил пакет на дверной ручке.

Мне нечем было ответить, кроме пустоты мыслей, и я отхлёбывал мелкими глотками горячий кофе с молоком.

Я был в безопасности, и моё состояние уравновесилось – легче дышалось, думалось, не было нужды прислушиваться, приглядываться. Я нашёл оазис умиротворения. Кроме того, я не ходил в школу и не травил своё сознание праздничным настроением, которое, по мере завершения декабря, набирало обороты: люди гнались за потерянным временем. Их я не видел, не погружался в эту пресловутую новогоднюю нервотрёпку и был освобождён от обязательств.

Мне было хорошо. Пока я не вспоминал, «почему» так сложилось.

Подкрадывались сомнения: верят ли мне полицейские?

В Толе я был уверен, потому что он верил мне, не ковыряясь вопросами, но взрослые, которые должны относиться к полученным знаниям критично, рассматривали мои заявления с другой стороны, которой для меня не существовало изначально. На неё мне намекнул Толин отец: «Не всегда преступления совершаются преступниками». Он озвучил свою мысль, пока, собираясь на вечернюю смену, разговаривал с Толей. Я стал молчаливым слушателем, потому что истории, которые рассказывал отец Толи, вызывали интерес. Озвучив противоречивое предложение, он посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Совершил ли «преступник» преступление по отношению к тебе?»

Я задумался, потому что не понимал формулировки. Если не преступник совершит преступление, то – кто? Я спросил у Толи, что он думает, а он слабо улыбнулся, подтягивая уголки губ как тяжёлый груз: «В быту принято считать, что в преступлении есть две стороны: преступник и жертва».

Если не преступник, значит, жертва. Если не абстрактный персонаж, значит, я.

Я на самом деле представил, как взрослые мужчины в форме высказывают предположения, среди которых звучит и такое: «Не сделал ли он это сам?». В квартире никого не было, кроме меня, никто не может подтвердить, что не я нанёс кровавые рисунки над кроватью, что не я лишил козлёнка головы и рогов, не я подкинул вторую голову себе на кровать.