Подъем

— Никогда не думала, что буду жалеть их… Вот ведь жизнь, действительно, непредсказуемая штука, — я кладу подбородок на широкую мужскую грудь и любуюсь чертами его волевого лица. — По-моему, это самое страшное, что может произойти с человеком… Дай бог, чтобы все обошлось. Главное, чтобы Сема не спросил меня о сестре.

— Давай отвлечем его. Можно съездить куда-нибудь на выходные…

— У Семки же школа.

— Пропустит пару дней. Попроси свекровь выписать ему справку.

— Сдурел? — не могу не засмеяться, представив комичность ситуации, если сын заявится в класс с подписанным Анной Федоровной бланком. — Она же гинеколог.

— Тогда, прогуляем неофициально. Напишешь записку, в моем детстве такое допускалось, — Сережа привстает на локте, и выключает звук телевизора. — Давай! Позвоню секретарше и она оформит путевки…

— Сереж, две недели до конца четверти. Давай в конце месяца?

— Тогда, переезжайте. Сколько можно тянуть? Он уже вполне взрослый парень, чтобы суметь принять известие, что теперь мы будем жить вместе.

— Я знаю, — нежно касаюсь его щеки.

— Тогда, почему медлишь? Хочешь, поговорим с ним вместе?

— А ты уверен, что хорошо все обдумал? Просто, — присаживаюсь, укрывая подобранные к груди коленки вязанным кардиганом. — Просто это очень серьезный шаг. И большая ответственность.

— Думаешь, я предложил не подумав? Через два года мне исполнится сорок. Я хочу семью Маш, нормальную. Хочу возвращаться с работы, зная, что меня ждут. Хочу пирог по выходным, все эти ужины, завтраки, — сев рядом, делиться своими желаниями, играя ремешком своих наручных часов.

— Звучит так, как будто я твой последний шанс на счастливую старость, — усмехаюсь, избегая смотреть на этого серьезного человека.

— Нет, Марусь, не последний… Скорее, единственный, — окатив меня горячей волной своим неожиданным признанием. — И я, пожалуй, сегодня напьюсь, чтобы забыть о романтической лабуде, которую только что нес.

И первое что слышит Семен, возвращаясь с прогулки — мой громкий смех, от которого я складываюсь пополам, нещадно краснея и вытирая ладонью проступившие на глаза слезы…

Андрей

Я обречен до конца своих дней ненавидеть март с этим его внезапным мокрым снегом, мгновенно тающим на асфальте, слепящим солнцем и порой порывистым ветром, когда не знаешь сменить ли пальто на что-то полегче, завидев огненный диск в посветлевшем небе, или и дальше скрываться от холода под полами своего шерстяного одеяния. И не потому, что в эту пору погода так непредсказуема, а из-за самой страшной жизненной потери, омрачившей приход весны.

Рита не говорит со мной уже третий день… Смотрит мимо, словно я лишь предмет мебели или и вовсе фантом, невидимый ее взору. Под ее глазами залегли темные круги, лицо стало болезненно серым, а искусанные губы покрылись трещинками… Каждое утро она неторопливо варит кофе с корицей, изучая кафель над нашей плитой, увлекаясь до такой степени созерцанием выбитых на стене узоров, что переваренный напиток отправляется в раковину, залив выкипевшей пеной конфорку. А после усердно очищает турку под тонкой струей ледяной воды, останавливаясь лишь тогда, когда покрасневшие пальцы сводит судорогой и становиться невозможным стерпеть колючей боли. Скорее, она делает это непреднамеренно, просто пытается найти для себя ответы и так увлекается самокопанием, что напрочь забывает о реальном мире. К обеду она закрывается в детской, и самыми страшными для меня становятся долгие часы, когда из-за стены, нарушая гробовую тишину квартиры, доносятся стоны, перемежающиеся с каким-то животным воем…

— Здравствуй, — крепко обнимает меня мать, не сдерживая своих слез.

— Проходите, — делаю шаг в сторону, слабо улыбнувшись переминающемуся с ноги на ногу папе, обеими руками вцепившегося в ручки их маленькой дорожной сумки.

— Сынок, — хочет что-то сказать мне мама, но лишь прикладывает руку к груди, второй закрывая рот, видимо, пытаясь сдержать рыдания, и отворачивается, боясь еще больше меня ранить. Родителям прекрасно известно, каково это — лишиться ребенка, и источаемая отцом неловкость оттого, что ни одно сказанное им слово не сможет облегчить моих страданий, а других способов поддержки ему не идет на ум, буквально витает в воздухе.

— Где Рита? — папа спрашивает еле слышно, наконец, сняв с себя куртку и избавившись от ботинок.

— В комнате. Не хочет выходить, — я не спал уже сутки из страха, что как только сомкну свои веки, перед глазами всплывут картинки прошедшей недели, и тру лицо ладонью, хоть и не надеюсь, что это придаст мне сил.

— Я поговорю с ней, — оставляя нас наедине, мама задерживает свою ладонь на моем плече.

— Не знаю я, чем тебе помочь, сынок… Жизнь прожил, а что сказать в такой ситуации не представляю.

— Выпьешь со мной?

Я с трудом волоку свои ноги в кухню, едва не разбиваю рюмку, пытаясь достать ее из навесного шкафа, даже не думаю о закуске, не дрогнув ни одним мускулом, когда горло обжигает горькая водка.

— У меня даже нет ее фотографии, — не знаю, почему меня так это волнует. — Боюсь, что забуду, как она выглядела.