Подгоряне

Исчезнет и его искусство. Ведь вроде бы простое, немудреное дело — прополка, но и она требует сноровки, равно как и владение серпом на пшеничном, ржаном ли поле. Умелая рука одним неуловимым движением пройдется мотыгой так, что срежет, как бритвой, сорняк возле самого стебля кукурузы, не повредив его нисколько. А неумелая заодно с вредным растением смахнет и злаковое. Если не смахнет, так повредит, и растение не пойдет в рост, а будет чахнуть, хиреть — какой уж от него урожай! Чего доброго, неумелый пропольщик может еще тяпнуть мотыгой и по своим пальцам — такое тоже бывает, и не так уж редко!

Впрочем, молодым теперь нечего бояться мотыги. Никто из них не держит ее в руках, оставив этот древний инструмент для стариков и старух, которые еще помахивают им на своих огородишках. В совхозе-заводе женщины и девушки идут на иной труд, прежде считавшийся мужским: подрезают виноградники, делают прививки лозы на совхозных питомниках, причем наловчились так, что прививают и прямо в стебель, и в очко, то есть в глазок. Делают свое дело по научным нормативам, как на фабрике, будто и вправду находятся в городе, на заводе. Нет только конвейера, не видно и потока рабочих, сменяющих друг друга: одни идут на завод, другие уходят с завода, текут, как встречные реки. А тут с вершины холма хорошо еще, если увидишь два-три трактора с опрыскивателями или культиваторами да небольшую стайку женщин и девчат на питомниках. Машины, узкая специализация, агропромышленная интеграция оголили поля от людей.

Пустынным казалось и само село. Чтобы убедиться, не вымерло ли оно вовсе, я выходил каждое воскресенье или в какой-то иной праздничный день на совхозный стадион. Только тут успокаивался: на футбол, на другие состязания, на азартную игру, когда победитель получает в качестве вознаграждения целого барана, приходило все село. Стало быть, моя Кукоара жила, трудилась, веселилась. Исчезли игры в лапту, в чушки, в городки, в чижика и другие простейшие крестьянские состязания. На смену им пришли футбол, волейбол.

Пришла вольная борьба, сулившая победителю барана.

Безлюдье на полях и на сельских улицах поначалу пугало, удручало меня, а стадион, словно мудрый лекарь, хорошо врачевал мои душевные раны.

Под тяжестью постоянных забот о бригадных виноградниках отец то и дело запрокидывал голову и с тревогою всматривался в небеса. Изучал тучи, стараясь загодя распознать, какая из них несет лишь дождь, а какая — с градом. Если туча кромешно черна, а над нею клубится что-то зловеще-белое, напоминающее снежные вершины гор, то так и знай: через минуту-другую на землю низвергнется град, в шуме дождя выделится дробный частый стук, будто сами боги рассердились на грешную землю и обстреливают ее из сотен пулеметов.

Со временем отец научился безошибочно определять, какая из надвигающихся туч беременна градом. Если видел такую, то не покидал виноградника, словно мот отвратить как-то от него беду, заслонить своим телом. Оставался на плантации и в воскресенье, не торопился на стадион, чтобы выяснить, какая из футбольных команд выиграла матч и кто победил в вольной борьбе, кому достанется в качестве приза баран — последнее отца интересовало больше всего. В погожие дни его никто не удержал бы ни в поле, ни дома: бежал на стадион, как легкомысленный юноша. При этом торопил и меня, чтоб не опоздать и по возможности занять лучшие места. Трибун не было, и опоздавший мог оказаться далеко от арены, где шло сражение. Ему, опоздавшему, оставалось только созерцать спины впереди стоящих, вставать на цыпочки, вертеть головой, отыскивая просвет в живой этой стене.

Призовой баран почти всегда доставался Илие Унгуряну. И немудрено: кто же мог сокрушить такого верзилу? Ведь он, сердешный, не может подобрать по росту ни одежды, ни обуви даже в магазине, который и открыт-то для таких вот добрых мо-лодцев в Кишиневе и наречен соответственно: "Богатырь". Когда, готовясь к схватке, Илие Унгуряну раздевался и выходил на круг, нельзя было оторвать глаз от него: на груди, на спине, на плечах и руках мускулы могуче шевелились и играли, как тугие узлы на корабельных канатах. Женщины, чтобы скрыть зависть, давали волю злым своим языкам — кричали Мариуце, жене Илие:

— Эй, Мариуца!" И ты не боишься жить с этим медведем?! Он, милая, придавит! Ха-ха-ха! Убегай от него, покуда не задушил!

— Не задушит! Он у меня ласковый! — отвечала Мариуца, смеясь, не забывая придерживать своих дочек за флотские воротнички, чтоб не убежали на площадку и не помешали отцу в его борьбе. Если б сама она и захотела, то сверкающие счастьем глаза ее не позволили б скрыть того, с каким удовольствием глядела она сейчас на своего красавца мужа, этого будто вылитого из бронзы атлета.

Илие выходил на арену первым и, поигрывая могучей мускулатурой, как бы говорил: "Ну, кто тут самый храбрый? — Выходи на ковер. Жду!" Но охотников было — негусто. Парни толпились, подталкивали друг друга, подзадоривали: "А ну, давай, давай!" Нерешительно раздевался лишь какой-нибудь один, да и то с видом обреченного.