Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Однажды я совсем надоел Минчихе своими вопросами, что такое «гоп», «смык» и «исправдом» – и тогда она, чтобы развлечь меня и отвлечь, достала из шкафа самое настоящее ружье. Охотничье ружье 16-го калибра! Сказала: «У Климентия Борисыча осталось только два патрона, но один, так и быть, я тебе могу дать. Можешь стрельнуть куда хочешь, например в ворон». Сказавши это, она переломила ружье, загнала туда патрон и закрыла замок. И показала мне, как взводить и спускать курок. Мне было, повторяю, лет восемь. «Давай, играйся», – сказала она. «А отдача у него не сильная?» – спросил я, заранее потирая плечо (где-то читал или слышал об этом). «Да ладно тебе», – сказала Минчиха и пошла мыть посуду. И я, взяв ружье на плечо, гулял с ним по дому, подымался на второй этаж, на солярий, то есть на огражденную тонкими крашеными балясинками площадку над верандой, – у Минца был пятикомнатный дом. (А у Маклярского над верандой был не солярий, а еще одна комната – маленькая, с небольшим окном, но уютная. Мама называла ее «светёлка»; из двух комнат, что мы снимали у Маклярского, одной эта светёлка и была.) Стоя на солярии, я взводил курок, уже совсем было прицеливался в ворону, но потом мне становилось жалко – но не ворону, увы, увы.

Года через три я научился стрелять из пневматического ружья, так называемой духовушки. Не помню, как это получилось, но этих духовушек у меня было две. Одна обыкновенная советская, как в любом тире, заряжать которую надо было, переламывая ствол и с натугой доводя его почти до приклада, – таким образом в резервуар закачивался воздух. А кроме того, у меня была импортная духовушка (мне ее дали на два лета, потом пришлось отдавать, но не помню, кто дал; какой-то папин знакомый). Красивая, с граненым затвором и ощеренной рожей рогатого черта, выгравированной на затворе. Она заряжалась по-другому. Надо было оттянуть обвод вокруг спускового крючка, там была специальная дырка для пальцев. Было туже, чем в советской, но зато стреляла она гораздо сильнее и дальше. А у друга Васи была однозарядная бельгийская мелкашка, то есть настоящая малокалиберная винтовка, уже не шутка. Из духовушки нельзя было убить человека. Разве что в глаз в упор или в висок в упор, да и то не обязательно. А из мелкашки – ой-ой-ой, пуля пробивала две сосновые доски. Я хорошо насобачился стрелять из духовушки и, к теперешнему своему стыду, должен сказать, что ловко сбивал воробьев. Мне их совершенно не было жалко. Это было как-то в порядке вещей. Так же просто, как выловить из речки плотвичку и бросить ее кошке. Или даже сорвать яблоко с дерева и, не обтирая, вонзить в него зубы.

Так что жалко мне было не ворону, а патрона. Поэтому я, упершись большим пальцем левой руки во взведенный курок, указательным пальцем правой медленно-медленно давил на спусковой крючок, чувствовал, что курок устремляется вниз, и медленно и безопасно доводил его до нужного места, мягко ставил на боек так, чтобы курок не стукнул по бойку. И так несколько раз. Кажется, я так и не выстрелил из настоящего охотничьего ружья. Но интереснее всего другое. Ведь выстрел из этого ружья дробью (там был дробовой патрон) с расстояния в один-два метра – это дырка в человеке шириной в блюдечко, а то и в суповую тарелку. Но почему-то никто не боялся. Антонине Ивановне и в голову не приходило, что я могу случайно или тем более нарочно, из какого-то странного детского интереса вдруг прийти на кухню, где она моет пол, и пальнуть ей в спину.

То, что не приходит в голову, – не случается. Так же, как и мне никогда не приходило в голову ничего опасного, когда я шел через жидкий березовый лесок от военного городка к мостику – зимой ли, летом ли, в сумерках или в полную ночную тьму, потому что последний автобус приезжал на нашу остановку чуть ли не в половине первого ночи. Шел один или с девочкой. Я и представить себе не мог, что кто-то может меня хоть как-то обидеть. И странное дело, навстречу мне шли и обгоняли меня какие-то мрачные плечистые личности, пахнущие потом, луком и перегаром, попыхивающие папиросами, но никаких столкновений – даже случайных, плечом – не происходило. Хотя тропинка в некоторых местах была очень узкой. Почему-то в лесу я чувствовал себя совершенно как дома. А вот в Москве, стоило мне выйти на улицу поздним вечером в мои четырнадцать – шестнадцать лет, я тут же опасливо думал: «Сейчас какая-нибудь шпана задерется». И сразу, пожалуйста, как заказывали. Конечно, я не верю в такую вот силу мысли, предвидение и предсказание. Однако тем не менее – вот.